Пилат
Шрифт:
Капитан запрыгал за ними. Иза не нагнулась, не прикоснулась к нему. Купол темного неба над садом был плотен и строг, не видно было ни звезд, ни луны. В подворотне горела лампа. Иза остановилась, обернулась.
— Подожди, я надену пальто, — сказал Антал. — Провожу тебя.
— Нет.
Они не пожали друг другу руки. Ворота тоже не скрипели, как дверь в спальне, они мягко повернулись
Кольман в окне продмага был виден до пояса; словно разрезанный пополам, он наливал молоко в пластмассовый бидон, за его спиной желтели булки. В витрине пирамидой стояли консервы, над ними красовался обливной кувшин с бессмертниками, внизу лежал раскрытый полотняный мешочек, в нем, горкой, орехи. Иза пересекла улицу, остановилась и с замирающим сердцем подождала: сейчас раскроется дверь, Кольман почувствует, что она здесь, выбежит, обнимет ее, погладит по спине, скажет: «Изонька!» Ей так хотелось сейчас ощутить пахнущую луком ладонь Кольмана, услышать его хрипловатый голос: «Такой славной девочки нигде больше нету». Половинка Кольмана двигалась за прилавком, он разговаривал с какими-то женщинами, резал хлеб, играл весами, усы его поблескивали в свете лампочки.
Она пошла дальше.
Газетный киоск на углу был закрыт; Иза снова остановилась. Прежде, уезжая, она никогда не оглядывалась назад, ее раздражало, что старики глядят ей вслед, пока она не скроется в проулке Буденц; она боялась, что они простудятся там, но так и не смогла отучить их стоять, махая рукой или платком, пока виден был ее силуэт или огоньки машины, увозящей ее на вокзал. Она вдруг отчетливо увидела их, Винце и мать с непокрытыми головами, рядом с пастью дракона, упрямо пытающимися разглядеть, сквозь пелену дождя или снег, в непроглядной темени, ее удаляющуюся фигуру или хотя бы красный подфарник такси. Но ворота были пусты; непривычно, непонятно пустынной была и вся улица. В окнах у Антала вспыхнул свет; она подхватила чемодан и двинулась дальше, словно свет был предостерегающим сигналом: в окна чужих домов заглядывать не следует.
Сад возле церкви был перекопан, ей пришлось обходить свежие борозды. Вчера она не обратила
внимания, сколько новых неоновых реклам появилось на улицах: по крышам бежали светящиеся буквы, сверкал какой-то кофейник, из носика его лилась в пузатую чашку струя кофе. Над входом в гостиницу желтый неоновый баран взирал на площадь, подняв переднюю лапу, будто охотничья собака на стойке.Вращающиеся двери повернулись с трудом — труднее, чем утром. В холле было тепло от батареи отопления; молодой администратор за пультом как раз повесил телефонную трубку на рычаг. Поставив чемодан на безвкусный мозаичный пол, Иза спросила, есть ли свободные номера.
— Вам одноместный? — спросил молодой человек.
Разумеется, одноместный. Она вспомнила про Домокоша, и у нее застучали зубы. Ручка ее не писала, молодой человек за пультом дал ей свою, заполнить анкету. Буквы она вырисовывала медленно, старательно; руки стыли.
— О, да вы здешняя, — сказал администратор с внезапной симпатией, которая выпадала на долю любого гостя, по виду из столицы, если выяснялось, что он имеет какое-то отношение к городу. — Лифт не работает, просим прощения. Ваш номер — сто шестнадцать.
Комната оказалась на четвертом этаже, Иза долго поднималась по лестнице и еле перевела дух, пока добралась до своего этажа. В гостинице было тихо и малолюдно, она никого не встретила ни на лестнице, ни в коридоре. Изе досталась угловая комната с балконом: войдя, она закрыла дверь, осмотрелась. Номер был, как всякий гостиничный номер, безличный и скучный, на стене висел натюрморт с цветами, у кровати, на тумбочке, радио.
Она открыла балконную дверь, вышла. Поднялся ветер, застучал голыми ветвями деревьев, растрепал ей волосы; ветер был северный, степной. Стоя над городом, она смотрела на тучи, на крыши.
— Мама! — сказала Иза про себя, впервые в жизни. — Мама! Отец!
Дул ветер, хлопал балконной дверью у нее за спиной. Лился кофе из неонового кофейника, теперь он был красным, огненно-красным.
Мертвые не отвечали.