Пилигримы

– Похоже на то, – поморщился шевалье. – В отличие от тебя, они не считают французов и алеманов своими. Такой вот получается расклад, благородный Олекса.

Глава 7 Фальшивое золото.

Поражение крестоносцев под Дамаском обернулось серьезными проблемами не только для Иерусалимского королевства, но и для трех графств, Эдесского, Антиохийского и Триполийского. В Сирию на помощь брату прибыл атабек Мосула Сейфутдин с изрядным количеством хорошо снаряженных воинов. Пока трудно было определить, куда бросят свою многочисленную армию воинственные сыновья Иммамеддина Зенги, на Иерусалим или на Триполи, но Святой город загудел как потревоженный улей в ожидании большой беды. Прошел слух, что Людовик и Конрад, разочарованные поражением под Дамаском, готовятся возвратиться в Европу, оставив иерусалимцев расхлебывать заваренную ими кашу. Обеспокоенная королева Мелисинда пригласила во дворец благородных Людовика и Конрада, дабы узнать их дальнейшие планы. Прием в Башне Давида был устроен с такой пышностью, словно здесь собирались чествовать победителей. Французские и алеманские вельможи расценили поведение королевы как насмешку над людьми, пусть и потерпевшими поражение, но все-таки явивших миру образцы христианской доблести. Людовик и Конрад в ответ на льстивые речи Мелисинды и коннетабля де Роже угрюмо отмалчивались. Потери, понесенные в результате похода на Дамаск, окончательно деморализовали французов и алеманов, и это прискорбное обстоятельство не могли не учитывать их вожди. Кроме того, и Людовик, и Конрад не на шутку опасались, что неудачи в Святой Земле будут использованы их врагами в Европе с весьма печальными для обоих королей последствиями. Благородная Мелисинда, женщина далеко уже немолодая и много повидавшая на своем веку, пыталась сыграть на честолюбии вождей, но европейские короли, герцоги и графы мечтали уже не о подвигах на поле брани, а о возвращении домой. Яства, выставленные на столы, они съели, вино выпили, но решение, столь нужное Мелисинде и всему Иерусалимскому королевству так и не приняли. В переговоры с королями вынуждены были вмешаться тамплиеры. Магистр де Краон и сенешаль де Бове напомнили Людовику о немалой сумме, которую он занял у ордена накануне похода. Французский король рассчитывал расплатиться с долгами добычей, взятой у сарацин, но теперь об этом можно было забыть.

– Орден готов пойти навстречу Франции и простить ей часть долга, но только в том случае, если ты, государь, задержишься в Святой Земле еще на несколько месяцев, – выставил свои условия сенешаль де Бове.

– Не думаю, что атабек Мосула сможет содержать огромную армию долгое время, – дополнил благородного Ролана магистр де Краон. – Он либо двинет ее на один из наших городов, либо распустит до лучших времен. Было бы разумным, государь, перебросить часть твоей армии в Триполи и Антиохию.

– Антиохия исключается, – резко отозвался Людовик. – Я не собираюсь помогать человеку, обманувшему меня самым подлым образом.

Судя по всему, маршал и сенешаль оказались в курсе проблем, возникших у французских вельмож в Антиохии, а потому и не настаивали на своем первоначальном предложении. На помощь графу Раймунду де Пуатье решено было отправить благородного Конрада с его алеманами. Король Германии не выразил по этому поводу протеста, согласившись с доводами тамплиеров, что главной целью похода было не завоевание новых земель, а отражение мусульманской агрессии. Конечно, больших успехов второй крестовый поход не принес. В частности Эдесса так и осталась в руках сыновей Зенги, но с другой стороны, если удастся сохранить в неприкосновенности границы христианских государств в Святой Земле, то в Европе, надо полагать, сумеют оценить усилия двух государей, не пожалевших ни сих, ни денег для торжества христианской веры. После откровенной и дружеской беседы с двумя весьма влиятельными в Святой Земле людьми, Конрад и Людовик воспрянули духом и принялись энергично готовиться к выполнению взятых на себя обязательств. Через неделю алеманы покинули Иерусалим, сердечно распрощавшись со своими боевыми товарищами. Маневры крестоносцев, предпринятые по совету тамплиеров, не остались незамеченными в стане сарацин. Сыновья Зенги так и не рискнули атаковать ни Иерусалим, ни Триполи. Для королевы Мелисинды и ее баронов открылось большое поле для переговоров, чем иерусалимцы немедленно воспользовались. Король Людовик посчитал ниже своего достоинства общение с мусульманскими эмирами и посвятил свободное время молитвам и посещению святых мест. К сожалению, далеко не все вожди крестоносцев оказались столь же благочестивы. Кое-кто ударился в пьянство, а иные предались игре в кости с таким азартом, словно от этого зависела их жизнь. Среди последних особым усердием отличался брат короля Робер Першский, который сочетал в себе оба этих порока, бесспорно не делающих чести ни ему самому, ни всему роду Капетингов. Людовик дважды обращался к младшему брату с требованиями прекратить бесчинства и направить свои помыслы к Богу. Робер совету старшего брата внял и даже отстоял утреннюю службу в храме Гроба Господня, но вечером того же дня в пух прах проигрался в доме иерусалимского барона Жоффруа де Водемона. Справедливости ради следует признать, что играл граф Першский в весьма приличной компании. Среди многочисленных гостей благородного Жоффруа были графы Анри Блуасский и Тьерри Фландрский, герцог Гийом Бульонский, шевалье Филипп де Руси, Олекса Хабар и Гвидо де Раш-Гийом, поправляющийся от ран. Последнему Робер проиграл пятьсот денариев. Сумма изрядная, но все-таки посильная для кошеля брата французского короля. Благородный Гвидо готов был подождать с получением денег, но граф Першский широким жестом вывалил на стол целую кучу монет. Одна из них докатилась до шевалье Хабара, который зачем-то попробовал ее на зуб.

– А деньги-то фальшивые, – спокойно заметил он, повергнув своим заявлением в шок не только благородного Робера, но всех присутствующих в доме барона де Водемона французских вельмож.

Граф Першский расценил слова руса как оскорбление и даже схватился за рукоять ножа, висевшего у него на поясе, но его остановил рассудительный голос хозяина дома:

– Никто не обвиняет тебя, благородный Робер в том, что ты сам отчеканил эти монеты. Скорее всего, ты стал жертвой обмана, но хотелось бы знать чьего.

Увы, приглашенный во дворец Водемона опытный меняла подтвердил слова новгородца – фальшивыми оказались все без исключения монеты, хранившиеся в кожаной сумочке на поясе графа Першского.

– Я получил их от коннетабля де Роже, в благодарность за оказанную услугу, – развел руками побледневший Робер. – Ты уверен, иудей, что это бронза?

– Это действительно бронза, сиятельный граф, покрытая тончайшим слоем золота, – вежливо отозвался меняла. – Мне уже попадались такие монеты. В последние дни в Иерусалиме их становится все больше и больше. Боюсь, благородный Робер, что ты не единственный среди шевалье стал жертвой изощренного обмана.

Конфуз, что и говорить, вышел изрядный. И хотя Гвидо де Раш-Гийом помог сохранить графу Першскому лицо, но долг все равно требовалось оплатить. Узнав о незадаче, приключившейся с братом, король Людовик пришел в ярость. Он вдребезги разнес инкрустированный костью изящный столик и едва не швырнул его обломки в лицо перетрусившему Роберу.

– Граф Першский – фальшивомонетчик! – ревел он раненным быком. – Что мне прикажешь теперь делать, дорогой братец, – вздернуть тебя на центральной площади Иерусалима?

– Я стал всего лишь жертвой обмана, – попробовал оправдаться Робер. – Кто же знал, что все пять тысяч денариев, полученных мною от негодяя Манасии, окажутся фальшивыми.

– Пять тысяч?! – замер Людовик как вкопанный. – За что ты получил такие деньги?

– Не я один, – попробовал увильнуть от прямого ответа Робер.

– Кто еще? – наседал на него разъяренный брат.

– Герцог Бульонский, граф Фландрский, барон де Куси. Другие шевалье тоже брали у него деньги.

– Выходит, маркиз фон Вальхайм был прав, когда заявил, что многие наши вожди искали не свежую траву для лошадей, а мусульманское золото, рассыпанное у восточной стены?

– Не видел я там никого золота, – запротестовал Робер.

– Это потому, что оно уже звенело в твоем кошельке, дорогой братец! Вы украли у меня победу! Вы сделали меня посмешищем Европы! И сами стали жертвами коварных мусульман, которые обвели вас вокруг пальца словно мальчишек.

Робер всегда слыл человеком легкомысленным, но далеко не глупым. Правота брата оказалось слишком очевидной, чтобы от нее можно было спрятаться или отмахнуться. Конечно, потеря пяти тысяч денариев и сама по себе могла стать причиной огорчения для графа Першского, но в данном случае речь шла о его добром имени. В конце концов, пятьсот порченых денариев могли попасть в его казну по чистой случайности, но если вдруг благородные шевалье узнают, что все деньги Робера фальшивые, то на брата короля падет подозрение в измене. Граф Першский, набравшись смелости, намекнул брату на такое грустное для Капетингов, но вполне возможное развитие событий. Однако Людовик и без его намеков уже просчитал ситуацию. Вожди похода, попавшиеся на удочку коннетабля де Роже и мусульман, приложат максимум усилий, чтобы обелить себя и сделать Робера единственным козлом отпущения во всей этой мутной истории. Конечно, граф Першский своей продажностью и легкомыслием заслужил самую суровую кару, но, к сожалению, тень его вины падет и на Людовика Французского. Короля могут обвинить в сговоре с эмирами и получении из их рук большой суммы денег. К сожалению, у Людовика под рукой не оказалось средств ни настоящих, ни фальшивых. Казна его была пуста, а золото, обещанное тамплиерами, на содержание французской армии еще не поступило. Людовику пришлось обратиться за помощью к Элеоноре, объяснив жене всю нелепость ситуации.

– Я слышала, что коннетабль Манасия очень большой негодяй, – поморщилась Элеонора, поправляя прическу. – Благородная Мелисинда могла бы выбрать более приличного человека себе в любовники. Пятьсот денариев я отошлю Роберу, но, боюсь, этого будет слишком мало, чтобы обелить твоего брата, Людовик. Мне бы очень хотелось поехать в Триполи вместе с тобой, мой дорогой, тем более что благородная Сесилия, твоя тетя, прислала нам уже второе письмо с приглашением, но, думаю, тебе лучше остаться в Иерусалиме.

– Почему? – нахмурился Людовик.

– Потому что эта история будет иметь продолжение, – вздохнула Элеонора. – Сегодня утром я встречалась с Филиппом де Руси. По сведениям этого достойного шевалье, эмир Дамаска выплатил иерусалимским и нашим баронам сумму в двести тысяч денариев, по меньшей мере. Так что недоразумение с Робером всего лишь первый прискорбный случай в череде грядущих скандалов. Благородный Филипп знает имя человека, который выступил посредником в сделке между сарацинами и христианами. Но будет лучше, если имя коннетабля де Роже назовешь ты, Людовик.

Король Франции подозревал свою жену Элеонору Аквитанскую в измене, более того, он уже имел разговор на эту тему с епископом Лангрским. Однако папский легат посчитал, предлог для развода надуманным, вскольз заметив, что Людовик не может даже назвать имя любовника, соблазнившего его жену. Раймунд де Пуатье, к которому король приревновал Элеонору, для такой роли не годился. Во-первых, Раймунд был уже далеко не молод, во-вторых, никогда не отличался особой прытью в любовных делах. С какой бы это стати разборчивой королеве, вокруг которой увивался целый рой молодых красавцев, отдавать свое сердце и тело потрепанному жизнью мужчине, к тому же доводящемся ей родным дядей. Благородная Элеонора слишком умная женщина, чтобы не знать меры даже в грехе. Пораскинув умом, Людовик пришел к выводу, что папский легат, скорее всего, прав. И хотя этот вывод не примирил его с королевой окончательно, все-таки их отношения значительно улучшились в последнее время.