Пилсудский(Легенды и факты)

Маршал вошел в ванную, сел около умывальника и открыл кран с теплой водой. А я стоял около дверей и боялся даже дышать, чтобы не пропустить мимо ушей его зов. Только не мог удержать шума мыслей, которые плыли безудержным потоком. Сейчас в моей черепной коробке наиболее громко звучала одна: как плохо должен был себя чувствовать Маршал, когда решил произнести эти слова: «Возьмите меня под руку…» Нужно было видеть усилия, какие он прилагал, чтобы не показать страдания или слабости, и только тогда можно было понять, чего стоили ему эти слова. К сожалению, позже он повторял их ежедневно. Сам не знаю, не было ли это счастьем, что дней тех осталось уже чуть более двадцати…

Продолжительная тишина в ванной вызвала во мне беспокойство. Маршал уже умылся и сидел, держа полотенце на коленях и невидящим взглядом уставившись на узкую струйку воды, которая сочилась из крана. Мое появление вывело его из состояния задумчивости.

— Идемте, — сказал он.

И снова медленно, шаг за шагом я вел Маршала через большие комнаты. Мы вошли в кабинет. Я подал ему газету. Маршал старательно подсунул под нее руку, спросил: «Что там снова нацарапали…» — и безотчетным движением руки начал искать очки на столике.

Теперь уже я привел себя в порядок: умылся, побрился, позавтракал. Было начало одиннадцатого. Появились врачи, пришел генерал Роупперт и сразу же с порога спросил: «Ну, как там?»

К сожалению, мне нечего было сказать утешительного. Беседа завязалась вокруг проблемы привлечения известного специалиста из-за границы. Маршал уже согласился на это, но строго предупредил, чтобы это было сделано «после Лаваля». А французский министр должен был приехать только в начале мая [230] . Я предложил организовать приезд специалиста сейчас, несмотря на отсутствие однозначного согласия Маршала. Генерал Роупперт тоже склонялся к этому, но боялся, что Маршал будет раздражен.

230

Речь идет о поездке министра иностранных дел Франции Пьера Лаваля в Москву для подписания советско-французского договора о взаимной помощи. Договор был подписан 2 мая 1935 года.

— Подождем еще пару дней, — сказал он.

Мы были печальны, подавленны. Генерал говорил что-то вполголоса, долго и растянуто. Я ничего из его слов не понимал, но чувствовал, что он хотел таким образом заглушить столь грустные мысли.

Позвонил жандарм и доложил:

— Пани поднимается наверх.

Я открыл двери, поприветствовал ее. Первые слова, вырвавшиеся из уст супруги, звучали вопросительно: «Как там Зюк?» Ведь она не видела его несколько часов. Я сообщил, что он не спал, что отказывается есть.

Большие глаза пани еще больше расширились. Она была угнетена, но тем не менее полна самых лучших надежд.

— Ведь все не так уж плохо. Вы помните весну 1932 года? Было значительно хуже.

И внимательно, с беспокойством смотрела на меня. Может быть, боялась, что я возражу, что скажу: «Сейчас хуже». Однако я не сказал этого, только выдавил: «Мне кажется, что дела плохи».

Мы вошли в кабинет. Маршал уже закончил читать газету. При виде жены улыбнулся. Отходя, я слышал, что велась речь о Ванде и Ягоде.

Великая пятница

Ночь выдалась тяжелой. Правда, Маршал несколько раз засыпал, но сразу же пробуждался. Начиная с полночи до десяти утра я неподвижно сидел у его постели. Каждый раз, когда я вставал, чтобы на минутку отлучиться, Маршал говорил: «Лучше останьтесь», и я оставался.

Уже со вчерашнего дня Маршал ни словом не упоминал о выезде в Вильно. По-видимому, он чувствовал себя очень плохо. Не отвечал, не делал замечаний по раскладыванию пасьянсов, был осунувшийся и хмурый. Впервые сам вспомнил о докторе:

— Хотел бы наконец узнать, что там с этой болезнью. Потому что бывают ведь разные «раки» и «не раки».

Ни до этого, ни позднее об этой болезни он в беседах со мной не вспоминал.

Итак, выезд в Вильно не состоялся. Я радовался этому, зная слабость Маршала. Более того, знал, что ближе к полудню мы должны были отправиться в Бельведер на празднование Пасхи, поэтому о виленском параде уже совершенно не могло быть речи. Позднее Маршал также не напоминал мне об этом. Так оказалось, что последний парад Маршал принял на Мокотовском поле в Варшаве 11 ноября 1934 года.

Войдя в кабинет ближе к полудню, я не застал Маршала, как обычно, сидящим за маленьким столиком, а обнаружил его за большим письменным столом, где он всегда занимал место во время более официальных приемов.

Заметив меня, Маршал отозвался, как бы отвечая на мой вопрос.

— Ну хорошо, подпишу вам пару фотографий.

Так уж сложилось в течение ряда лет, что перед Рождеством, Пасхой и перед выездом на летний отдых в Пикелишки Маршал оставлял автографы на своих фотографиях для тех, кто этого просил. За несколько дней до этих дат я обычно приготавливал на столе стопку таких фотографий, отмечая на обратной стороне, кому они предназначены. В зависимости от настроения Маршал или интересовался, для кого он подписывает фото, или же говорил:

— Ладно, даю вам эти фотографии в аванс, делайте с ними что хотите.

В целом же Маршал делал это весьма неохотно. И это нежелание постоянно усиливалось. Однажды, когда я был особенно навязчив, Маршал сказал:

— Я не примадонна и не Кепура [231] , чтобы раздавать автографы. Что за глупости вы мне предлагаете.

Сейчас, однако, Маршал хотел подписать. А я не знал, что именно сейчас, 19 апреля 1935 года, около полудня, Юзеф Пилсудский последний раз в жизни брал в руки перо…

231

Ян Кепура (1902–1966) — польский эстрадный и оперный певец.

Я сказал:

— Благодарю Вас, пан Маршал, вот люди порадуются.

Маршал пожал плечами:

— Не понимаю, чему они могут радоваться, но пусть себе…

Сейчас Маршал подписывал «авансом». Он без надобности обмакивал мое вечное перо в чернила дрожащей рукой и выводил свою фамилию. Но уже после нескольких подписей устал.

Тогда я сказал:

— Может быть, пан Маршал подпишет еще одну фотографию для сына генерала Соснковского — и все.

Маршал оживился.

— Для сына генерала Соснковского, говорите? Для которого? У него ведь их куча с прицепом.

— Для того, из кадетского корпуса, пан Маршал.

Маршал долго смотрел в окно, после чего начал говорить, как бы сам себе:

— Вот, например, ребенок. Начинает идти по ступенькам жизни. Топочет ножками по своей дороге… Все выше, выше, дальше, наконец ближе. А затем… конец.

Маршал забыл о фотографиях, а может быть, и о моем присутствии.

Говорил дальше:

— Ребенок Соснковского… Моего шефа… А что из него получится?

И, как бы отвечая себе, добавил:

— Должен вырасти хорошим.