Пинежская черепица

«Именем революции… как дезертира… врага трудового народа… по законам военного времени… расстрелять!»

Двое подняли винтовки, грохнул залп.

Яков повернулся, пошёл прочь.

– Яков! А что с энтим делать? – окликнул его бородач.

Яшка махнул рукой:

– Бросьте нахрен, сами разберутся!

Потом добавил, обернувшись:

– Дом не трогать. Марш за мной!

За последние годы он убил так много людей, что не ощущал при этом ничего. Был человек – и не стало. Пусто в душе, как в заброшенном колодце: брось камень – не дождёшься ответа. Яшка часто мечтал, что Анисим сгинет, и тогда он займёт его место, вернёт Наташкину любовь, жизнь наладится, они нарожают детей, будут строить новую жизнь в новом мире. Прошлое сгинет, как детский кошмар, забудется. Он будет плести сеть у окна, она хлопотать у печи, робятишки кричать, бегать под окнами, хохотать звоко…. Не сбылось. Только ревность взыграла пуще прежнего. Раньше, закрыв глаза, он видел счастливую Наталью с Анисимом, теперь – безутешную на его могиле.

Перевалило за полночь. Бойцы, чистые и разомлевшие после бани, выпивали и закусывали за столом. Яшка обвёл их мутным взглядом. Встал, опрокинув стул, шатаясь, подошёл к печи, взял приготовленное хозяйкой льняное полотенце с немудрёной вышивкой.

– Куда собрался, командир? – крикнул из-за стола бородатый. – В баню, небось?

– В баню!

– Обдерихи-то не боишься? Смотри, сымет шкуру-то! – все загоготали.

– Эх, борода, борода! Уж сколько лет небо коптишь, а ума не нажил. Не нечисти, нас бояться надо! – он хлопнул за собой дверью.

В разгар лета Солнце на Севере – как поплавок при хорошей поклёвке: ныряет за горизонт, только чтоб тут же вынырнуть. Определить по нему стороны света нечего и думать, садится почти там, где и всходит. Темноты же не бывает вовсе, хоть всю ночь без огня читай! Туманы с Покшеньги вползают, клубясь, на наволоки, волнующимся призрачным белым одеялом укрывают долину, тщатся затопить Масленицу. Приезжие дивятся красе белых ночей, да только мало их тут, а местные привыкли, иногда и ворчат ещё: заснуть мешает.

Яшка посмотрел с крыльца вдоль дороги. Никого. Спит деревня. На миг привиделось, что в самом конце, где Марьин дом, стоит кто-то; пригляделся, сощурив пьяные глаза: показалось, побластило. Сплюнул вязкой слюной с крыльца, пошёл к бане. Бани в те времена никогда во дворе не ставили, стояли они по несколько за околицей, при полях. Жуть таилась за маленькими оконцами в сумерках. Яшка нащупал наган на боку, усмехнулся. «Давай, давай, попугай меня, попробуй» – бормотал он, нетвёрдо шагая по узкой тропинке на задах. С детства здесь каждая травинка знакома. Вон штабель досок у Брагинского дома, так и лежит с тех пор, как ползали по нему малолетками: он, да девчонки Брагинские, да Анисим…. Вон малина за забором Поликарповским, которую ещё попробуй умыкни – глазаст Поликарпов и суров. Яшка хотел вломиться, отыграться за детские обиды, да передумал, свернул к баням. Потянул кованую скобу, шагнул, согнувшись, в темноту через высокий порог. Вспыхнувшая с оглушительным шипением спичка осветила узкий предбанник. Закопчённые стены, душистый берёзовый веник на медном крючке, перевёрнутый таз, слева, на махоньком оконце – керосинка. Наощупь снял плафон, чиркнул вторую спичку, засветил коптящий жёлтый язычок, прикрутил фитиль, приладил плафон на место. Чтобы отогнать подступающую жуть, громко откашлялся, таясь сам себя, перекрестился.

– Да чтоб тебя! – ругнулся он, обозлясь, сел, стянул сапоги.

Баню натопили жарко: даже после всех ему хватало с лихвой. Накидал на камницу так, что не вдохнуть, хвостался веничком, покрикивая, да щедро обливался из мятой жестяной банки ледяной водой. Выскочил в предбанник охолонуть, сел, откинулся на тёсаную стену с колючим мхом. Из головы всё не шла Марья с ледяными глазами. Яшка плюнул:

– Завтра же в расход пущу ведьму поганую!

Вернулся в парную, лёг на полок, и только прикрыл глаза, как дверь тихонько отворилась. Яшка аж подпрыгнул:

– Ты???! А ты почто здесь??!

Хватились его часа через два. Ворвались с винтовками наперевес в баню, да так и замерли на пороге. Яшка, освещённый неверным светом керосинки, навзничь лежал на полке, с которого капала кровь, чёрной лужей заливая доски пола. Яшку, словно бритвами, изодрали, располосовали, искромсали от шеи до пят острыми когтями. Лица не тронули: обескровленное, оно белело в сумраке. Мёртвые глаза уставились в низкий чёрный потолок, рот распахнулся в беззвучном крике.

Борода перекрестился:

– Господи помилуй! Говорил я ему, не ходи в баню ночью! Обдериха!

Много лет прошло с тех пор. Баня развалилась, деревня опустела, а черёмуха всё стоит, дурманит пьяным цветом в июне. Маленький Костянтин любит ползать по гладким ветвям, набивать рот тугими, сладко-вяжущими ягодами.

Мы тоже никуда не делись, да и с чего бы? Появилось место – появились и мы. Мир менялся, нагревался, остывал, чередовали друг друга рыбы, звери и птицы, потом появились люди. Соседи. А меж соседями всяко бывает.

Телёнок

Телёнок плакал. Слёзы катились по чёрной плюшевой морде редкими красивыми каплями.

Он ступал неловкими ногами подростка по губчатому мху, перешагивал через узловатые скользкие корни, оступался в заполненные прозрачной дождевой водой рытвины – и брёл, брёл.

Брёл по кругу.

Он смекнул, что старая берёза с задранной медведем корой, попадается ему навстречу уже который раз, так что взял прямее. Тщетно. Через час он увидел её снова. Тогда он запаниковал, бросился напролом, царапая бока в зарослях колючего шиповника.

Телёнок слышал, как его звали люди. Ласковые, знакомые с рождения голоса повторяли на разные лады его имя совсем рядом, он кричал им в ответ, ломился сквозь бурелом на звук.

Лес держал цепко. Он больше не был доброй матерью с шершавым языком. Огромные злые деревья кусали, драли чёрно-белые бока, хлестали по влажному кожаному носу, били и терзали.

Волки появились так неожиданно, что телёнок даже не успел испугаться, просто остановился на их пути, хлопая большими пушистыми ресницами. Серая смерть стояла в двух шагах, принюхивалась, глядела холодными умными глазами сквозь него. Матёрый вожак помедлил с минуту, встряхнулся всем телом, а потом повёл стаю вдоль невидимой стены, окружавшей Алёшкин бор. Он чуял парное мясо и кровь совсем рядом, но не мог идти прямо на запах. Только вокруг.

– Милый, милый, хороший мой! – любимый голос пробился сквозь дрёму, заставил подняться на паучиных коленях, вытянуть худую шею и затрубить:

– Я здесь! Я жду! Я погибаю!

Эхо покружило крик над тайгой, над редкой цепочкой людей у опушки, донесло до околицы, насторожив собак, вернуло, усилив.

Мир стал чужим, злым, враждебным. Только небо синело над нелепыми ушами всё так же. Те же облака плыли над ним и его домом, под теми же углами ложились тени от него и любимых людей на милую землю, но лес домой не отпускал. И у себя остаться не давал. Выживал.

– Мария Алексеевна, золотце, прости нас Христа ради, если обидели чем! Верни телёночка! – вся семья, понурив головы, стояла у калитки перед древней бабулей в белом платке, что глядела на них светло и безмятежно.

– Что вы, милаи? И не знаю, и не ведаю про вашего телёночка! Бог с вами, робята! Отродясь не баловала и вам не советую!

Отец тряхнул головой:

– Марья Алексеевна! Ты ведь не чужая нам! Ещё бабка моя с тобой водилась. Обидел я тебя спьяну, знаю. Прости дурака! Прости Христа ради! – он грохнулся на колени, закрыл лицо руками.