Пионеры Вселенной

Федоров в это время закончил свою речь, и председательствующий обратился к Поморцеву:

– Вы, Михаил Михайлович, кажется, хотите что-то сказать?

– Да, господа, если позволите, я скажу, – поднялся Поморцев, поправляя очки. – Правда, я не совсем готов к выступлению, так как не успел закончить проверку расчетов господина Циолковского. Но уже то, что мною сделано, дает основание к серьезным сомнениям… Я последнее время занимаюсь расчетами сопротивляемости аэростатов воздушной среде. Мои расчеты показывают, что аэростаты средних размеров не могут преодолеть силу встречных воздушных потоков, а потому и постройка их совершенно нецелесообразна.

– Н-да, – протянул председательствующий. – Если такой математик, знаток и практик воздушных полетов на аэростатах, как Михаил Михайлович Поморцев, считает это дело нереальным – спорить весьма трудно. Все же, господа, желательно знать, есть ли другие мнения? Мы должны обсудить проект всесторонне. Вы желаете, ваше превосходительство? – обратился он к рыжебородому генералу Кованько.

– Нет, я не тово… Я напротив. Я, собственно, – сказал генерал, – должен заявить здесь, что господин Циолковский недостаточно осведомлен о существующих бензиновых двигателях. Двигателей такой мощности, которую он запроектировал для своего дирижабля, пока что не существует. Вызывает сомнение и изменения объема дирижабля, посредством стягивания канатами – этот способ весьма примитивен и ненадежен… Да-с, ненадежен… И хотя мы в прошлый раз весьма поощрительно отнеслись к господину Циолковскому, отдав дань уважения его трудолюбию и талантливости, я все же должен заявить здесь, что аэростаты – вчерашний день воздухоплаванья. Да-с! Мы должны стремиться к созданию аппаратов тяжелее воздуха и всемерно поддерживать ученых и изобретателей, работающих в этом направлении. Да-с!..

Кованько, тяжело дыша, грузно сел на свое место.

Сидящий в кресле у стены усатый подполковник поднялся, достал блестящий портсигар и вышел.

– Кто еще желает сказать, господа? – спросил председатель.

Все молчали.

– Господа, книга была разослана всем членам Седьмого отдела, – заговорил председатель, вставая и ощупью застегивая золотую пуговицу на вицмундире. – Времени было предостаточно… Кто желает высказаться в защиту проекта господина Циолковского?

В зале послышалось лишь глухое покашливание.

Председатель достал батистовый платок и отер вспотевший лоб:

– Господа, хотя и нет положительных высказываний, я должен поставить вопрос на голосование. Кто за то, чтобы проект господина Циолковского о цельнометаллическом, управляемом аэростате одобрить? Так… никого… Кто против? Так-с… Кто воздержался? Раз, два… четыре. Значит, вопрос решен, господа. Объявляю перерыв…

Высокие ореховые двери, отделанные светлой бронзой, распахнулись, и члены Седьмого отдела не спеша стали выходить в просторный беломраморный вестибюль.

Куривший у колонны усатый подполковник Громов, что приезжал в Калугу к Стрешневым, увидев задумчивого и грузно шагавшего Поморцева, подошел к нему:

– Ну, что, Михайло Михайлович? Чем кончилось?

– Решили оставить без последствий.

– Но ведь проект Циолковского ничуть не хуже проекта Шварца. Он даже предпочтительнее, так как Циолковский предусмотрел изменение объема аэростата.

– Возможно… – уклончиво ответил Поморцев.

– Михайло Михайлович, а ведь дирижабль Шварца уже начинают строить! Сегодня на шести подводах привезли алюминиевые листы и полосы прокатного алюминия.

– Я считаю, что это несостоятельная затея и она окончится крахом.

– Тогда, может быть, стоит протестовать? Добиваться в министерстве рассмотрения проекта Циолковского?

Поморцев остановился и удивленно посмотрел на Громова сквозь очки:

– Батенька мой, да ведь приказ подписал сам Ванновский! Министр! Генерал-адъютант! Любимец государя! Тут и мы и Техническое общество совершенно бессильны…

Глава десятая

1

Это известие обрушилось, как снежная лавина, смяло, придавило к земле. Циолковский несколько дней пролежал в постели и поднялся с головной болью, вялый, изможденный, словно только что перенес тяжелую, изнурительную болезнь. Лицо его осунулось, глаза запали, походка сделалась зыбкой, нетвердой, и весь мир рисовался ему словно в тумане.

Но надо было жить, зарабатывать на хлеб, и он снова стал ходить в училище, давать уроки…

Домой плелся совершенно разбитым.

Именно таким его и увидела на улице Лиза Стрешнева, увидела и не узнала. Лишь когда Циолковский прошел мимо, горбясь и опираясь на палку, Лиза всмотрелась и замерла.

«Что же делать: догнать? остановить? Вдруг нужно помочь?.. А может, он сделал вид, что не узнал меня? Может, не хотел, чтоб я видела его в таком положении? Ведь он горд и самолюбив…»

Лиза заспешила домой, чтоб посоветоваться с мужем.

Стрешнев уже вернулся из гимназии и, дожидаясь, пока позовут к обеду, просматривал свежую «Ниву».

Лиза из передней, увидев его, не раздеваясь, вбежала в гостиную.

– Сережа! Что-то случилось с Константином Эдуардовичем. Он шел по улице как потерянный. Он, наверное, тяжело заболел, и может, что с рассудком?

– Ты говорила с ним?

– Нет, он прошел мимо, не поклонившись. Он не узнал меня. Сережа, милый, бери извозчика и скачи немедленно к ним, я очень боюсь.

– Да, да, конечно. Но ты успокойся, Лизок. Может, он задумался, что с ним бывает… А может, потрясен чем-то… Словом, я лечу.

Стрешнев наскоро оделся, выскочил за ворота и быстро пошел к площади, где стояли извозчики.

Во дворе слышались веселые голоса детей. Это несколько успокоило Стрешнева. Распахнув калитку, он увидел, что дети увлеченно катаются с ледяной горки, облитой чернилами.

Не привлекая внимания детей, он незаметно вошел в дом.

Варвара Евграфовна, в пестром ситцевом переднике и такой же косынке, хлопотала на кухне.

– Извините, Варвара Евграфовна, за внезапный приход. Лиза видела издали Константина Эдуардовича, и ей показалось, что он болен… Мы очень беспокоимся. Вот я и приехал, чтоб узнать…

– Спасибо, Сергей Андреич, раздевайтесь, он дома… Три дня болел, а сейчас вроде ходит. Однако на нем лица нет. Ничего не говорит, но я чувствую, что-то случилось… Уж вы, Сергей Андреич, поговорите с ним по душам. Ночами пишет. Пишет до изнеможения. А что пишет – не говорит… Сейчас прилег, но едва ли уснул. И сон к нему не идет.

Стрешнев разделся и вслед за хозяйкой заглянул в комнату Циолковского. Константин Эдуардович лежал на узкой железной кровати, повернувшись к стене, и, казалось, спал.