Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI
Шрифт:
Офицер тоже понял надпись.
— Назад! Назад! Оторвитесь от толпы! — заревел он сквозь невероятный шум своей команде. — Живо! Вглубь двора! Лезьте в окна!
Полицейские повернулись и под градом насмешек побежали через двор к окнам завода. У ворот толпа остановилась, вполне довольная легкой победой. С улицы, сзади, напирали сотни людей, дети и женщины все же протиснулись вперед. И только тогда из окон грянул залп.
Все последующее потом вспоминалось с удивительной ясностью — команды и выстрелы, крики и проклятия, отчаянные попытки стоявших впереди людей отодвинуться назад. Десяток людей повалились. Четверо раненых, прежде чем упасть на грязный асфальт двора, сделали вперед несколько шагов. Через них потащили назад уроненный ими же плакат, но полицейские захлопнули ворота, полотнище повисло между их створами. По дырам и пятнам нефти, по косой и безграмотной
В эту ночь я, потрясенный, не спал, делал наброски сцен забастовки, и они удавались. Рождалась серия рисунков, которая должна показать историю конголезца, затянутого в жестокую производственную машину, начиная от ловли на блесну в лесной деревушке и до гибели у заводских ворот с плакатом в руках. Серия будет называться: «Нет — Бельгия, Свобода — да!». Легко работая карандашом и кистью, я думал:
«Напрасно дирекция объясняла все случившееся горячим темпераментом конголезцев, и стреляли полицейские не из-за бесчинства забастовщиков. Толпа вела себя очень смирно. Через ночь экономическая стачка быстро переросла в политическую демонстрацию. Повинен не темперамент туземцев, а замусоленная газетка, иногда попадающая в руки черных пролетариев. В нее стреляла полиция, в этого невидимого организатора, то есть в пробуждающееся политическое сознание африканцев. Она стреляла в политическую идею — идею Освобождения! Да, Верхняя Катанга — это сокровищница, но не только минеральных богатств! Это, прежде всего, сокровищница новых людей, которым суждено бороться, умирать и побеждать! Серый брезент плаката сами колонизаторы поливают рабочей кровью, и он неизбежно станет красным знаменем…
Третья сила в Африке есть, и только ей одной принадлежит будущее!»
Голым людям в лесу свободы не добыть. К людям в кожаных фартуках, стоящим с защитными очками на носу у пылающих горнов, ван Эгмонт подойти не смог, не сможет и в будущем: шорты и шлем в рабочих бараках мешали не меньше, чем в Итурийском лесу.
Глава 2. Новый человек Африки
Волей-неволей нужно было возвращаться в Париж, и ван Эгмонт стал готовиться к отъезду. Он был желателен, но уже не в той мере, как раньше. Его чувства не иссякли, нет, они стали более подвластны разуму.
Наступило время отъезда. Он взошел на пароход, успокоенный и довольный, руку будущего Мореля оттягивал портфель: в нем лежала рукопись — его оружие в предстоящей схватке.
Солнце клонилось к закату. Лайнер казался необычайно величественным розовым храмом. Невольно рождалась мысль — он создан только для сверхлюдей и ничто земное не может коснуться этого чудесного порождения нашего гения. Да, это была плавучая выставка европейского великолепия!
Судно медленно набирало ход, и за бортом все скорее и скорее уходили назад шлюпки и грузовые баржи, оживленный рейд, большой порт, раскинувшийся на берегу город Матади и видневшиеся вдали гряды невысоких гор. Исполинские машины работали как будто шутя, и пассажирам на палубе казалось, что колосс стоит на месте, возвышаясь над водой как грандиозный розовый храм: но только что далеко внизу на несказанно синей глади воды покачивался оранжевый баркас с грузом ярко-желтых бананов и тощие негры, запрокинув головы, приветливо блестели ослепительными улыбками, и вот уже вокруг ничего нет, только лениво вздыхающий океан, проникновенная голубизна, переходящая в золото, желанная прохлада и неясный силуэт уплывающей назад земли.
— Господа, с Африкой покончено! — бодро звучит чей-то голос в белой толпе пассажиров. — По крайней мере, для меня! Тьфу!
Под общий одобрительный смех в сторону сиреневой дали за корму летит маленький плевочек.
Ван Эгмонт, вглядывавшийся пристально в свое прошлое, не расслышал оглушительных гудков парохода, но слова пассажира дошли до его сознания, и суровое лицо, обожженное беспощадным солнцем, вдруг осветилось улыбкой.
«Покончено? С Африкой? Нет. Не для меня. Крепко набросила она на мою шею петлю и теперь потащит вперед. Какое счастье, что я не могу вывернуться, даже если бы когда-нибудь и захотел — это выше моих сил и в этом мое спасенье».
Так думал Гайсберт ван Эгмонт, сидя за столиком на палубе. Возвращающийся странник зажег сигарету, затянулся, положил ее в пепельницу и опять задумался, пока сигарета не превратилась в пепел.
— Сейчас исчезнут последние очертания Африки! — сказал кто-то рядом.
Ван Эгмонт подошел к перилам и долго смотрел в сиреневые сумерки. Это было прощание с живыми и мертвыми.
Сжав зубы, он молча славил безвестных героев. Спустившись в каюту, торопливо вынул из чемодана пачку коротких брюк песочного цвета и взял со столика шлем. Минуту стоял задумавшись. Кабинка парижского портного… Бонелли… Он въехал в Сахару с тщательно начищенными пуговицами… Как это было давно… Резким движением ван Эгмонт раскрыл иллюминатор и швырнул вещи в море.«Все. Это — смерть героя. Теперь некогда будет красоваться перед самим собою. Да здравствуют засученные рукава!»
В сиреневой мгле океана несется сияющий огнями гигантский лайнер, точно он рвется домой — из страны дикости, бедности и отчаяния в царство сытого довольствия и культуры. Его зарево огней на мили видно кругом.
Плавучая выставка нашего великолепия! Творение гениев, доступное лишь для сверхлюдей!
На самой верхней палубе широко раскинулось несколько роскошных помещений — гостиная, столовая, спальная, личный плавательный бассейн. Это — salons de luxs.
В погоне за чудовищными прибылями не мало промышленных и финансовых тузов бывает в Африке, но преимущественное право заказывать билеты на салон имеет его превосходительство и его сиятельство губернатор и представитель короны. Вот и на этот раз салон занят по распоряжению губернатора. Но сановник внезапно заболел, и в салоне едет, как сообщили капитану, его дальняя родственница.
Она вошла в салон, небрежно глядя по сторонам и надменно поджав губки, и стояла, пока прислуга, раскрыв чемоданы, развешивала в шкафу платья и расставляла перед зеркалом предметы туалета. Когда все ушли, дама заперла дверь и огляделась.
Какая роскошь! Шик! Красота! Несколько минут с восхищением она бродила по комнатам, все пробуя на ощупь — шелк, бронза. Все настоящее. Да, салон — прелесть, старый верблюд не врал! Он плохо заплатил, да еще дал поручения, но такое возвращение — ничего не скажешь! Мечта. А поручения… Что же… Они для будущего пригодятся: новые связи, новые деньги.
Но деловое выражение на молодом лице долго не держится: дама видит бассейн и слегка колыхающуюся в нем кристально чистую воду. Минута — и она погружается в прокладные струи. Неужели пресная?! Она лижет кончик розового пальчика. Бассейн пресной воды в океане! Роскошь… Дама закрывает глаза и долго лежит так, ни о чем не думая, просто придаваясь блаженству. Потом вдруг вспоминает что-то, накидывает халат и достает скромный конверт и чистую бумагу, кладет их рядом с кипой чудесных конвертов и бумаги, украшенных рисунком корабля и национальными лентами Бельгии, подпирающими корону. «Лайнер “Король Леопольд И”. Salons de luxs» красуется на ленте. Стараясь изменить почерк, красавица царапает на сером листке: «Мой маленький Пипи! Твои пожелания выполнены. Я познакомилась с Грубияном на вокзале, мы вместе ехали в поезде и вместе сели на пароход. Сначала он был сдержан, но я навела разговор на вопросы, которые ты указал, и его вдруг прорвало. Книга будет направлена не против тебя лично, а против колониализма и империализма вообще. Грубиян собирается использовать даже свои дневники, которые когда-то вел в Берлине. Ты видишь, что он занят совершенно не тем, что ты предполагаешь. О заявках даже не упоминал, верь мне, он о них совершенно забыл».
Мадам Раванье написала это и подумала: «Если это так, то Грубиян неопасен, и я не нужна. Значит, следует похитрее забросить крючок. Граф должен ежемесячно мне платить, по крайней мере еще год». Она пишет дальше: «Ты прав. За два месяца бумагомарания Грубиян остыл. Очень хорошо, что ты дал ему время и возможность разрядиться. Но он одержимый, а ненормальные все опасны, они могут в любой момент выкинуть неожиданную штучку. Упускать его из вида никак нельзя. Я буду поддерживать с ним связь в Париже и свяжусь с кругами, на которые ты указал. Помни, твои интересы могут быть защищены, если ты вовремя будешь в курсе дела, а это я всегда обеспечу. Где имеется больной, там нужна и нянька, чего бы она ни стоила. Маленькая сторожевая собачка обойдется тебе недорого, я буду тебе служить верой и правдой».
Не подписываясь, мадам Раванье складывает листок, заклеивает конверт и пишет адрес некой мадам Кутюрье из Леопольдвилля. Эта особа заведует прачечной при дворце губернатора. Получив письмо, она передаст его мадам Дюпон, заведующей гардеробом его превосходительства, — эта старая дева уже более двадцати лет служит преданно, отличается строгой нравственностью, выполняя весьма охотно кое-какие доверительные поручения, особенно по женской части.
Ван Эгмонт был уверен, что граф Кабелль разразился бурей проклятий и затопал ногами, едва только с грохотом закрылась дверь за разбушевавшимся обличителем.