Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Щедрость сердца. Том VII

— Пусть улов будет всегда такой, как сегодня! Мы славно потрудились и славно заработали! — они дружно чокаются огромными кружками.

Еще дальше — угол. В углу сидят Сергей, рядом Альдона, Грета и Ганс. Все в мокрых плащах, шляпы надвинуты на глаза.

Начинаются нелепые пьяные танцы, похожие на верчение плохо дрессированных цирковых слонов. Особенно старается бородатый дед с трубкой в зубах. На нем штормовая роба, он усердно притопывает пудовыми сапогами, голенища которых пристегнуты к поясу. Все смешивается в пестрый хаос.

Группа в углу.

Грета:

— Ты, наверно, против патриотизма, Сергей. Он не марксистский, правда? Но я люблю Германию, и я не могу жить без нее.

— Смотря какой патриотизм. Германию Гитлера и Круп-па мы ненавидим, а Германию Бетховена и Гёте — уважаем и любим.

Грета:

— Я люблю еще и Германию матушки Луизы и моего молочного брата Курта. Я выросла с ними. Отца помню плохо. Мать умерла при родах. А вот эти двое всегда в моих мыслях. Они — наши союзники, Сергей. Не вся Германия только фашисты.

— Знаю. На них вся наша надежда.

— Я решила съездить к ним. Ты выдал мне жалованье за все эти страшные месяцы. Получилось много денег. Они мне не нужны. Я не могу принять плату за то, что была женой полковника. А Курт и его товарищи — голодают. Сергей, эти кисти, краски и сумочки, в которые наливается масляная краска, эти пружины и листовки стоят денег. Тех самых денег, которые ребята отрывают от своих обедов и ужинов. У них нет других доходов, и я решила свой заработок отдать им.

Альдона:

— Как бы с тобой чего не случилось в Берлине, девочка!

— Но нам всем придется не раз побывать там. Здесь, в Роттердаме, для нас только дом отдыха! Сергей, я поеду! Можно?

— Не знаю… Очень не хочется говорить тебе «да».

— Послушай, мне просто необходимо, понимаешь? Необходимо побывать дома! Вы, интернационалисты, боретесь всюду, где есть угнетение, и за всех угнетенных. Я еще плохой интернационалист, я — немка. Борюсь за Германию. Плохо, Сергей? Что же поделать… Потом все наладится. Но мне надо рукой прикоснуться к Родине. К хорошим немцам… Надо, Сергей, пойми! Чтобы не потерять этого чувства любви и близости…

Сергей:

— Да, но…

— Отпусти! Помнишь раш разговор после окончания операции с полковником? Я сказала, что благодарна вам. Вы научили меня любить людей, а после операции с фельдкурьером поняла: любить мало, надо отдавать себя людям. Вы шли на смерть, и я не могла не пойти с вами. Вы воспитали меня и вдруг хотите толкнуть назад? Не надо! Я поеду к Курту… И, может быть, к своему настоящему месту в жизни!

Дикий топот, хохот и свист. Чьи-то тела дрыгаются перед объективом. И вдруг мертвая тишина. Все, выпучив глаза от ужаса, пятятся в стороны. Образовался круг. Спиной на объектив в страхе пятится женщина, вытянув руки и как бы защищаясь ими. Она исчезает из кадра. Видны только одна ее кисть и дрожащие пальцы. На нее, лицом на зрителя, наступает маленький усатый индонезиец. На его лице застывшая безумная улыбка, дойдя до середины круга, он останавливается, вынимает из кармана бритву, раскрывает, ловким движением парикмахера берет ее в пальцы и, оттопырив мизинец, сплевывает на пол. Безумная улыбка. Отблеск света на лезвии. Мертвая тишина. Дрожащие пальцы женщины. Вдруг из-под стола выползает хорошенький французский матросик. Пьяно кричит:

— Это ты, Мими, мой поросеночек? Иди сюда, моя любовь! — хватает индонезийца за ногу и дергает к себе.

От неожиданности тот летит на пол. Мгновенный рев восторга и снова танцы.

Дождь со снегом. Слякоть, Грета в сером пальто и серой шляпке с вуалью на лице задумчиво стоит на пустом тротуаре. Это место, где ее когда-то бил по лицу шарфюрер штурмовиков Ратке.

Угловой дом. Новая нарядная неоновая реклама: «Deutsche Sportwaren». Новые нарядные витрины. Редкие прохожие спешат мимо. Дама с вуалью стоит в раздумье.

Вечер. Новая улучшенная вывеска: «Cafe Uhlandek».

Продавщица газет, пожилая женщина в форменной фуражке набекрень, хрипло кричит:

— Мои дамы и господа, покупайте газеты! Свежие вечерние газеты, герршафтен!

Фигура дамы с вуалью на лице прячется за деревом.

Переулок близ Антгальского вокзала. Гаражи. Конец рабочего дня. Выходят молодые рабочие.

Курт:

— Ужин беру с собой. Поем и переоденусь дома. Сходимся в обычном месте ровно в десять вечера.

Оглядевшись, добавляет тихо:

— Рот фронт!

И быстро поднимает правую руку с сжатым кулаком. В ответ негромкое:

— Рот фронт!

И тот же торопливый жест, похожий на клятву. Они расходятся. Из подъезда соседнего гаража, обходя стоящие машины, выходит штурмфюрер СС Валле. Он в новенькой форме. Закуривает. Бросает сквозь зубы:

— Подонки!

И шагает за удаляющейся в серый сумрак фигурой Курта.

Стоянка такси. Мимо снуют люди. Играет призрачный свет неоновых реклам. Дама с вуалью на лице говорит водителю первой машины:

— Свободны?

— Садитесь, моя дама!

Грета садится в машину.

Вагон метро. Плотная толпа людей, все спешат домой, час «пик». Некоторые, держась за висящие ручки, уткнулись в газеты. У многих в руках пакеты и сумки с покупками. На первом плане Курт, сзади, прячась за других, — штурмфюрер СС Валле.

Небольшая комната в рабочем квартале Берлина. Слева — газовая плита и раковина для мойки посуды, справа — платьевой и посудный шкафы, небольшой обеденный стол, за ним — окно. Заднюю стену закрывают две пестрые занавески. Они полуоткрыты. За одной — кровать Курта, за другой — кровать матушки Луизы. Между занавесками простенок с выключателем света. Два стула, на спинке одного серое пальто Греты, на столе лежит ее серая шляпка с вуалью. Матушка Луиза, подперев руками бока, хохочет и с восхищением осматривает Грету, которая вертится перед ней, показывая свой серый костюм.

— Да, да, матушка Луиза, смотрите — сережки из Италии, браслет из Роттердама, а костюм сшила… Знаете где? Нет, только послушайте: в Париже!

Она хватает Луизу за талию и делает с ней круг вальса.

— Матушка Луиза, я вам скажу: Париж — это… Дверь без стука распахивается, входит Курт. Запирает за собой дверь. Хмуро и устало оборачивается и видит Грету.

— Ты?! Здесь?!

— Я!!

Они сначала несмело жмут друг другу руки, не выдерживают и обнимаются. Матушка Луиза, склонив голову на бок, любуется ими.

— Да уж кончайте… Чего там… Свои…

Грета и Курт целуются.

Громовые удары сапог в дверь. Кто-то сильно дергает ее снаружи.

Курт тревожно.

— Кто там?

Грета мгновенно хватает свои вещи со стола и стула и прячется за занавеску кровати Луизы.

— Гестапо! Открыть дверь!

Курт не знает, что делать. Матушка Луиза мечется по комнате.

— Живо! Ну!!

Курт бросается к матери, торопливо обнимает ее, целует в лоб, на цыпочках подходит к двери. Момент раздумья: Курт прощается с жизнью. Потом отворяет.