Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том V

Тэллюа взглянула на князя, но тот молчал, не поднимал глаз и не шевелился.

— В бою! У тех, кто при жизни были его врагами, — тихо ответила она.

Я подержал странное ожерелье в руках. Олоарт, не поднимая головы, вдруг вскинул вверх глаза: они блестели, как раскаленные угли. Не говоря ни слова, он обвел всех пылающим взглядом и потом остановил его на Лионеле. «Ведь и Олоарт должен был заметить влюбленность Тэллюа», — подумал я. Точно дополняя мои мысли, Лаврентий произнес со смехом:

— Мсье лейтенант, берегите ваши зубы!

В продолжение всего обеда юноша едва ли сказал десяток фраз. Пошлости Лаврентия вызывали у него явное отвращение, а экзотическая обстановка обеда была знакома. Он только в меру приличия смотрел на девушку — очень сдержанно, но так, что она читала эти взгляды, как открытую книгу. Когда Тэллюа подала мне ожерелье, он поднял голову и стал наблюдать. При словах Дерюги лейтенант даже не взглянул на Олоарта, но поймал блестящий взор девушки и улыбнулся ей. Она улыбнулась ему в ответ, так они смотрели в глаза друг другу, может быть, в этот момент позабыв о нас.

Не зная, как прервать их немой разговор, все напряженно молчали. Потом Олоарт резко поднялся и низко поклонился гостям и хозяйке. Видимо, он с трудом сдерживал себя. Не проронив ни слова, он вышел. Я не мог сдержать вздоха облегчения. Лаврентий, покручивая усы, холодно и в упор рассматривал влюбленных. Только они ничего не заметили, как потерянные с удивлением посмотрели вслед удаляющемуся разбойнику.

— Он ушел? — спросила Тэллюа.

— Пора, — поднялся Дерюга.

Я последовал его примеру. Молча мы вышли из шатра.

Лионель обернулся:

— До скорого свидания, Тэллюа, — внизу на плато. Через час, да?

Девушка подошла к нему.

— Не надо идти!

— Как не надо?

Если часа два тому назад при выходе из шатра наш обмен взглядами был дуэлью, то теперь Лионель и Тэллюа молча, одними глазами, исполняли песнь, её юноша воплотил в своей музыке и назвал «Торжествующей любовью».

— Вот так, не надо!

Тэллюа еще держала в руках свое ожерелье и вдруг одним движением набросила на шею офицеру тридцать зубов, добытых Опоартом после его победы над врагами. Потом, взволнованно улыбаясь и не отводя горящих глаз от взора зачарованного юноши, назад потянула ожерелье, дальше и дальше, пока растерянный и счастливый Лионель не скрылся с нею в шатре.

Дрожащими руками я зажег сигарету.

— Цветок пустыни сорван, — яростно прошипел Дерюга, повернувшись ко мне спиной. — Атласные халаты и цветные платки не дают осечки. Я это вижу. Но остается посмотреть еще кое-что другое: осечки не бывает, если…

Не отвечая, я начал спускаться вниз…

Без сомнения, Лаврентий потерял надежды на девушку и сталкивает других претендентов. Недаром он так старался добиться приглашения Олоарта к обеду… Бонелли запретил ему интригу против Лионеля, но если зависть и злоба возьмут верх над рассудком, то… Что произойдет тогда? Кстати, о каких осечках он начал говорить? Не может быть… Сорвалось словцо от злости… А если нет…

Становище отдыхает после обеда. Ни одного человека у шатров. Я лежу в палатке один. Сквозь входное отверстие видны розовые зубья вершин и широкая спина моего сенегальца. Основную массу сенегальских стрелков французские колонизаторы набирают из племени бамбара, живущего на реке Нигер, и мой Бамбара сидит на траве: скрестив ноги, подперев голову и закрыв глаза, что-то тихо поет, мыслями улетев на свою далекую родину.

Мне больно и вместе с тем стыдно своей боли. Больно потому, что прошла юность, что я — Большой Господин, которому отдают дань почета, но любят другого. Стыдно же потому, что я понимаю ненужность и бессмысленность своих ожиданий. На что мне Тэллюа? Она — как дикий цветок на моем пути… Полюбовался, вздохнул и дальше в дорогу… не протягивая руки. Рвать без смысла — низко, но еще хуже — хотеть сорвать и не смочь. Только не для Донжуана, и в особенности небитого. Смеяться над собой не позволю даже себе самому.

Я встаю, снова беру фотоаппарат и поднимаю Саида.

— Людей не будет, мсье. Жара. Ничего интересного. Все спят. Через полчаса — начало праздника, — уговаривает он.

— Не ленитесь, капрал, пока никого нет, мы заснимем горы.

Косой предвечерний свет подчеркнул изрезанность склонов нашего уэда. Я делаю пару любопытных пейзажных снимкой. Хорошо бы забраться на площадку Тэллюа, но сейчас неудобно. При одном взгляде на цветной шатер игла ревности и сожаления колет сердце, и я поворачиваюсь в другую сторону.

— Заберемся по этой тропинке, Саид, и заснимем становище сверху!

Мы поднимаемся до небольшого уступа высоко над плато. В тени скал на груде камней сидят Лаврентий и Олоарт. Очевидно, они горячо спорили и только при нашем появлении подняли головы, смолкли и отодвинулись друг от друга.

— Прохаживаться изволите, милейший мсье ван Эгмонт?

— Как и вы, дорогой граф!

Надо предупредить Лионеля… Пока не поздно…

От мала до велика все население аррема собралось у края плато, вдоль большой дороги. Впереди копошатся и галдят голые ребятишки, всклокоченные и темные, как чертенята. Дальше в несколько рядов толпятся женщины — одетые, полуодетые и на четверть одетые, увешанные безделушками общим весом до одного килограмма. Позади всех стоят и вытягивают шеи мужчины — туареги, несколько белоснежных арабов, пестрые харатины и хауса, горстка разнузданных легионеров, с которыми все боятся стоять рядом, мой моказни в белой чалме и синем плаще — красочная, шумная, всклокоченная толпа, несколько эффектных фигур в диковинных национальных костюмах, а общий фон — неописуемое театральное рванье, обнаженные и прекрасные тела, искрящиеся на солнце украшения. Сиденья знатных гостей сложены из камней и покрыты тканями. Позади стоят наши персональные слуги с зонтами. Забавно, в Африке зонт — показатель степени человеческого величия: над сиденьем Дерюги возвышалось два пестрых местных зонтика и один большой холщовый, взятый у рабочих экспедиции и похожий на зонт базарной торговки, а над центральным сиденьем, предназначенным для меня, живописная группа рабов держала три зонта, а позади них тянулась изо всех сил с видом неописуемого довольства и гордости молоденькая служанка Тэллюа — она высоко поднимала черный английский зонтик. Как он мог попасть в руки Тэллюа?

Уж не забыл ли его после знойной африканской ночи любви проезжий английский священник? Теперь зонт красуется над моей головой, напоминая о вздорности всех сожалений! «Вехой, после которой начнется старость, будет не поражение, а сожаление о нем, — думаю я. — Молодость беспечна: она выигрывает с радостью, но и теряет без печали». И в наилучшем расположении духа я занимаю свое место между Лаврентием и Лионелем.

Тэллюа, одетая в белое платье и шитый блестками алый халат, очень яркая и красивая, привлекает общее внимание и держится с большим достоинством. У нее такой же равнодушно-недоступный вид, как и у наших львиц, украшающих своим присутствием скачки в Long Champs или поло в Ranelagh. Но здесь не Париж и не Лондон: мы разваливаемся на коврах, а девушка стоит позади, как хозяйка, готовая ответить на вопрос или удовлетворить пожелание гостей. Она делает вид, что всецело занята моей персоной и даже слегка наклоняется ко мне, но я прекрасно вижу, что немой диалог с Лионелем продолжается, и юноша полулежит в сладкой истоме, неудачно стараясь придать себе подчеркнуто суровый вид. Нахмурившись, офицер хочет обвести толпу взглядом сурового начальника, но по дороге его взор видит яркую улыбку девушки, он смущается, радостно вспыхивает и отворачивается, чтобы через минуту снова под каким-нибудь предлогом взглянуть на нее. «Как хорошо, что пока нет Олоарта, — приходит мне в голову. — Как бы в деликатной форме предупредить Лионеля? После праздника приглашу его пройтись со мной… не забыть бы только»… Лаврентий смотрит то в землю, то на девушку, и я не могу определить его чувства. Не принадлежит ли он к тому типу людей, которые в обществе любимой женщины ведут себя нарочито грубо, неприятно и вызывающе? Обычно это слабые и неуверенные в себе неврастеники… Пожалуй, Лаврентий именно такой: его развязная пошлость может прикрывать глубокое чувство к девушке и сознание своей неполноценности. Мне вспоминается тяжеловесный немецкий термин — Minderwertig keitskomplex.

Толпа волнуется от нетерпения. Тэллюа делает знак — и на арену выезжает герольд: маленький седой негр в красной феске и живописных лохмотьях. Он верхом на осле. По бокам седла висят барабаны — большие деревянные котлы, сверху обтянутые кожей. Герольд громко объявляет о начале айда — праздника в честь приезда Большого Господина, и в такт словам стучит кулаками в барабаны. Будут юю, будет илуган, будут улед наил и многое другое. Стена зрителей плотнее жмется к арене, мужчины, балансируя на грудах камней, еще выше вытягивают шеи. Особо шумных ребятишек успокаивают родители. Порядок утверждается, все стихают.

До этого я видел жителей становища поодиночке, так сказать, в быту, но здесь они стояли передо мной в массе, принарядившись, оживленные нетерпеливым ожиданием удовольствия. Я взглянул на толпу и ахнул. Ах, что за типаж!

— Саид, быстро! За мной! Волоките кассеты!

Я схватил киноаппарат и потащил его на арену, в одну минуту мы установили треножник и зарядили камеру. Нацелился объективом на первый ряд зрителей и, приложив глаз к видоискателю, повернул ручку. Когда в тишине раздался легкий треск, в толпе кто-то взвизгнул. Не обращая на это внимания, я вертел ручкой, медленно обводя объективом ряды туземцев. Тут получилось нечто неожиданное: толпа дрогнула, заревела и пустилась наутек! Дети и женщины, подобрав полы юбок и халатов, смяли и опрокинули мужчин. Они, прыгая через камни, неслись в деревню, оглашая воздух проклятиями. Только с полдесятка храбрецов остались у дороги, они стояли, окаменев и с ненавистью пожирая меня налитыми кровью глазами.