Пир плоти

Может быть, дело в несбывшихся надеждах? В том, что она ранила своего врага, но не отомстила сполна? Или в том, что она невольно причинила боль тем, кому хотела помочь?

Или дело было в Джоне Айзенменгере?

Неужели он предал ее? Он это отрицал, но ведь кто-то же предал.

Она от всей души надеялась, что это не он, что в его лице она наконец нашла того, кому может доверять. Неожиданно глаза ее увлажнились, и это ее разозлило еще больше. Отвернувшись от окна, она достала платок. Для этого ей пришлось открыть шкатулку, стоявшую на маленьком столике рядом с фотографиями Джереми и ее родителей.

— Вот черт, — прошептала она. — Черт, черт, черт!

* * *

Это была небольшая уютная палата, ее единственное окно выходило в чудесный сад, но окно было зарешечено, а сад находился на территории психиатрической лечебницы. Салли сидела в кресле у кровати и пыталась соорудить «колыбель для кошки» из веревочки, которую она выпросила у медсестры. Салли полностью сосредоточилась на игре, весь окружающий мир перестал для нее существовать.

И в первую очередь Джонсон.

Ее муж знал, что это одна из лучших больниц и что лечение помогает ей, но это служило ему слабым утешением. Он сидел рядом с Салли уже полтора часа, но все его попытки вызвать жену на разговор разбивались о стену полного равнодушия. Даже известие о том, что дело Экснер закончено, не расшевелило ее.

Наконец он решил, что пора уходить, и встал, размышляя, хочет ли Салли, чтобы он поцеловал ее на прощание. В этой напряженной тишине она чуть ли не впервые подняла на него глаза и сказала:

— Прости, Боб.

На губах ее промелькнула тень улыбки, скорее напоминавшей судорогу, и Салли опустила глаза.

Джонсону казалось, что он уже миллион лет не мог вздохнуть. Приоткрыв рот, он издал тихое и радостное «О!», схватил жену за руки и обнял. Она покорно подчинилась, но не ответила тем же — ее руки все еще были покрыты коростой и болели.

Он встал на колени рядом с Салли:

— Тебе не за что просить прощения, любовь моя.

Не глядя на него, она продолжала крутить в руках веревочку.

— Мне страшно, — через какое-то время произнесла она.

Он не знал, как утешить ее, и решил, что лучше всего сказать правду.

— Мне тоже, Салли. Мне тоже.

* * *

Целую неделю Айзенменгер не общался ни с кем, кроме телевизора и продавщиц в магазинах. Он отказался от попыток связаться с Мари — во-первых, потому, что толку от этого не было никакого, а во-вторых, потому, что просто не знал, что ей сказать. Страх возобновить в каком бы то ни было виде отношения с ней, точнее, страх, что она сама попытается это сделать, парализовал его. Последние поступки жены казались ему теперь менее значительными, а сама Мари становилась все менее реальной.

Но дома он чувствовал себя одиноко — хотя это вовсе не означало, что ему не хватает жены. Просто квартира почти целиком была плодом ее дизайнерских фантазий, и теперь бросалось в глаза отсутствие хозяйки. Айзенменгер решил, что имеет смысл переехать — и не только из-за того, что все здесь напоминало о Мари, но и потому, что теперь он оказался безработным. Оставив музей, он испытывал облегчение — не было необходимости вскакивать по утрам и бежать на работу, — но жить на что-то все же было необходимо.

Пару раз он пытался дозвониться до Беверли Уортон, но она была недоступна и то ли принципиально не подходила к телефону, то ли круглые сутки проводила на работе. Это его, впрочем, не удивляло и не слишком расстраивало.

Больше всего на свете ему хотелось увидеть Елену, но он не мог решиться даже набрать номер ее телефона, боясь, что это положит конец их и без того подпорченным отношениям.

Даже образ Тамсин не посещал его — девочка то ли отпустила его навсегда, то ли он сам вытеснил ее из собственного сознания.

Ни Джонсон, ни Елена не давали о себе знать, и Айзенменгер решил, что они тоже ушли из его жизни, но как-то в пятницу вечером доктора оторвал от мрачных мыслей звонок в дверь. Открыв ее, он, к своему удивлению, увидел Елену. Она выглядела все так же сурово и настороженно, но факт оставался фактом — Елена Флеминг стояла на пороге его дома.

— Елена!.. Заходите.

Айзенменгер боялся, что вид у него не слишком элегантный. Его опасения подтвердил взгляд Елены, которым она украдкой окинула его фигуру. Улыбнувшись, будто она не могла себе позволить не соблюдать приличия, Елена прошла в гостиную.

— Разрешите ваше пальто. Хотите чаю или кофе?

От напитков Елена отказалась, но черное шерстяное пальто согласилась снять. Она присела на диван, доктор опустился в кресло напротив.

— Как поживаете? — спросил Айзенменгер, чтобы как-то начать разговор.

— Страшно занята.

— Есть какие-нибудь новости в деле Экснер?

— Гамильтон-Бейли арестован, но отпущен под залог. Он, как и Рассел, отрицает, что убил Никки. Рассел же все еще в больнице, как, кстати, и Либман. Вот и все, что я знаю.

— А что слышно о Беверли Уортон?

Услышав этот вопрос, Елена сразу замкнулась в себе и нахмурилась.

— Никаких изменений.

Доктор ничего не ответил, но его молчание только раздуло тлевшее в душе Елены негодование.

— Это в высшей степени несправедливо! Даже слепому теперь ясно, что она виновата в смерти Билрота, но на это никто не желает обращать внимания, словно не случилось ничего из ряда вон выходящего.

— Но довольно трудно сделать что-либо… — начал было Айзенменгер, но Елена перебила его:

— К черту трудности! Речь идет о жизни человека, и смешно говорить, что нельзя ранить чьи-то чувства и причинять людям неудобства.

Он уже не в первый раз сталкивался с тем, что попытки успокоить Елену зачастую производили прямо противоположное действие.

— В жизни все не так просто и логично, — философски изрек он.

— И поэтому мы предпочитаем оставлять все как есть, лишь бы не создавать себе проблем, да?

— Да нет, вовсе нет… — Доктор помолчал. — Послушайте, Елена, я ведь не сказал, что одобряю то, что происходит, я просто пытаюсь объяснить.