Пирамида, т.2

Он и действительно безвыходно отсидел здесь отмеченное время, без сна и еды, однако по совсем иной причине. Тогдашнее состояние его точней всего было бы обозначить как первую пока, сознательную и наедине, встречу с собственным своим телом. С момента своего появленья в Старо-Федосееве он еще ни разу не терял утешительной способности видеть его как бы извне, издалека, снаружи. Обязательная униформа людей, оно было ему в забавную новинку и первое время, пока не обносилось, даже доставляла удовольствие приятная степенность, все равно как новобранцу нравится его нарядный с иголочки мундир. В конце концов это и был необходимый физический инструмент для выполнения исторических предначертаний неба, в чем Дымков уже имел неоднократный случай усомниться. Но уже через месяц после старо-федосеевского воплощенья его стала пугать беспредельная власть тела над своим осчастливленным владельцем. Вынужденное в гастрольных поездках проживание рядом с Дюрсо, не имевшим обыкновения скрывать недуги гадкого возраста, изобиловало примерами – к каким унизительным уловкам приходится порою прибегать для поддержания если не уважения к своей особе, то хотя бы на людях человеческого достоинства. Прикинувшееся вначале исполнительным слугой, тело все чаще проявляло себя деспотическим господином. Оно уже не стеснялось в присутствии хозяина, как будто и являлось им самим, и больно огрызалось в случае неповиновенья. Безотлучно находясь при нем, оно не позволяло ему ускользнуть хоть ненадолго... Впрочем, описанные ощущенья объяснялись скорее повышенной чувствительностью ангела к происходившей внутри него физиологической перестройке, на деле же последнему все еще далеко было до той крайности, когда надо изобретать себе наиболее быстрый и безболезненный способ бегства. По наивности, он по-прежнему полагал, что, сойдя на землю посредством чрезвычайного уплотнения, сможет покинуть ее лишь через вольное во все стороны рассеяние, пока не достигнет своих естественных размеров в несколько парсеков ростом. Но и на достигнутом уровне пленения Дымкову случалось завидовать людям вкруг себя, всю жизнь не примечающим своей заживо разрушающейся ноши, пока не рухнут под ее тяжестью. При падении Дюрсо со стула у него не возникло и тени сомнения, что оборотистый старик снова спешит на выручку оплошавшего компаньона, вплоть до страха – не ушибся ли. Даже предвидел томительное объяснение впереди по поводу скандальных своих за вечер провинностей, последней в особенности, повторной и потому не имевшей никаких оправданий – кроме единственного, пожалуй, все длительнее и страшней возникавшего в мыслях. Неужели и в самом деле, в придачу к утраченным крыльям, под коими, к сведенью передовых мыслителей, разумеется свободное преодоление пространства и тяги земной, пришла очередь и за главным его, таким естественным раньше сокровищем. Итак, присущий ангелам дымковской категории дар малого творения отбирался у него все в ту же оплату полученного тела. Сознание происходящих в нем перемен отягчалось тем еще, что занавес все не опускался, хотя старик продолжал лежать минимум четвертую минуту, откуда понемножку вырисовывался истинный смысл не в меру затянувшегося притворства. Таким образом, к прибытию Юлии ангел Дымков, подобно принцу Гаутаме, успел пройти весь цикл посвящения в таинство жизни, только в знаменитой триаде последнего стадии недуга и дряхлости соответственно заменили еще более непонятные ему слезы и любовь, но обоих сильней всего потрясло зрелище смерти. Неуместная в тот раз, да и теперь еще державшаяся в его лице улыбка и выражала спазматический ужас перед неизбежным. Возможно, именно это недоступное бессмертным душевное состояние всегда мешало более плодотворному сотрудничеству человечества с небесами.

Несмотря на относительную давность скорбного происшествия, оно с паузами изнурительной апатии вновь и вновь повторялось в дымковском воображении. Мысленно привставая на цыпочки, он с пристальным интересом следил поверх толпы, как через зал уносили старика Дюрсо в его загадочную неизвестность: покачивался обострившийся белый нос и болталась в такт шагу свешенная с носилок рука. Впрочем, кое-что о дальнейшем было ему известно со слов квартирной хозяйки в Охапкове, которую будто по молодости лет расспрашивал с некоторых пор под предлогом любознательности, как оно происходило раньше, до революции. Простодушная русская баба, перехоронившая уйму родни на своем веку, она, мастерски подпершись локотком, описывала жильцу благолепный ритуал православного погребения в мельчайших подробностях, которые тот последовательно, с холодком в коленях примеривал на себя. Юлия застала недавнего полуприятеля в припадке свойственного детям страха, что если и с ним когда-нибудь случится то же самое, он не успеет своевременно выскочить из тела, то их закопают вместе в упаковочном ящике, потолок коего удушающе нависнет над самым его ртом. Когда минутой позже включили свет, то стало видно – чего стоили ангелу его трехдневные умозрительные упражнения. Робкая радость внезапной отсрочки засветилась у Дымкова во взоре при появленье гостьи, однако сознание какой-то тайной вины заставляло его дичиться, держаться поодаль и совсем как у ее любимого, тоже ужасно совестливого пойнтера, избегать прямого взгляда. Поэтому, прежде чем войти, она суховато посоветовала ангелу проветрить помещение и сама распахнула за собой дверь в коридор из прихожей – дать выход ворвавшемуся через окно сквозняку. «Словно в солдатском купе у вас здесь». В целях лучшего укрощения она вообще применяла к ангелу всякие пронзительные строгости, а время от времени, для установления интеллектуальной дистанции, пускала в ход непонятные ему слова, безотказно вгонявшие в краску беднягу. Однако на жесткий вопрос, чем тут занимается впотьмах и в гамлетовском одиночестве, неожиданно последовал ответ, что как раз собирался принять душ за минуту до ее прихода. Если вдуматься, какой-то смысл таился в задуманном омовенье, наверно, даже подсознательная потребность противодействия слишком убыстрившемуся врастанию своему в человеческое естество. Но если бы Юлия, избитая чужими чемоданами и отравленная простонародными испарениями, не была так утомлена с дороги, все равно вряд ли стала бы вникать в подобные сложности, кстати, даже не подозреваемые ею в столь простецком, низшем и не очень опрятном организме. Зато реалистичность прозаического, опять же весьма уместного намерения отменяла возникшую было досадную, потому что разоружающую жалость к беспомощному чудаку. Когда же дочь с прискорбным видом вынужденной необходимости поинтересовалась напоследок подробностями крайне неприятной истории, о которой речь, то Дымков вполне правдиво и с полнотой, уличающей глубину его преступления, изложил предшествующие обстоятельства, утаив лишь свое конфузное двухчасовое сидение в каменной щели на Плющихе.

– Но допускаю также, – чуть не в слезах признался он наконец, – что и внезапная эта,. – ну, немочь моя! – дополнительно расстроила старика. А он целое утро твердил мне, что надо блеснуть в глазах приезжего начальства!

Видимо, Юлия давно была готова к неизбежному сиротству, – в значительно большей степени встревожило ее дымковское сообщенье о наметившемся усыханье его заветного дара. Она испытала предвестную пустоту ограбленности – не в силу, однако, грозившего ей ущерба в сфере непосредственного обладания, а просто утрачивала потенциальную возможность для утоления своих ужасных порой по масштабу и грешности, все возраставших мечтаний. От выполнения их, как и тогда с Москвой, ее все равно удержал бы риск самой погибнуть под развалинами мира, зато боренье с ними становилось в последнее время содержаньем перенасыщенной внутренней жизни, которого ей так недоставало раньше.

– Простите, милый Дымков, – несколько смягчилась она в очевидном полусмятенье, – как же могло так обернуться? По крайней мере когда это у вас началось и в чем выражается?

Тот понуро развел руками в знак безоговорочного признанья своей провинности:

– Ну, не сразу, конечно, задержки замечались и раньше. Однажды с полминуты потребовалось на раскачку... но я всегда делал вид, будто сержусь, и публика еще сильней хлопала, потому что это продлевало удовольствие. Однако каждый раз благополучно проходило. И вдруг обнаружилось, с неделю назад, что оно совсем у меня не летает... ну, словно гвоздями пришитое!

Последовала образная исповедь, как именно и у них что-то иногда не получается, – полная интимнейших сведений, неоценимых для специалистов по физиологии ангельства. И пока он выворачивался наизнанку, лишь бы угодить женщине, в покровительстве которой отныне больше всего нуждался, Юлия рассеяно слушала с опущенной головой, лишь бы не видеть его подпухших, цыплячьим пушком заросших щек в пятнах уличающего румянца... Слушала и вспоминала первую их прогулку в сокольнической роще, когда абсолютно беспричинный, казалось бы, в благостном безветрии весеннего заката, безмерный дымковский испуг убедил ее в чрезвычайности только что совершившегося события и, следовательно, в наличии какой-то иной реальности за обманчивой занавеской действительности. Право же, если бы не коснувшиеся позже ее самой, на сновиденье похожие странности, вроде подаренного ей фантастического подземелья, то каким-то бессовестным и, главное, совершенно бессмысленным розыгрышем отзывалась развернувшаяся вкруг нее иррациональная буффонада. О, как хотелось Юлии выяснить – уже в тот раз или только сейчас кто-то потешался над ее жадным ожиданием необыкновенности!

– И все же у меня недостает ума охватить механизм явления, – продолжала настаивать она. – Ведь это не вода, не деньги, не молодость даже, чтобы бесследно иссякнуть однажды. Ведь вы же ангел...

– Теперь я почти бывший ангел, – кротко сказал Дымков.

Она лишь головой покачала на слишком уже примиренческое отношение к творимой против него несправедливости.

– И вы считаете вполне нормальным, дорогой, что вас без предупреждения покидают здесь на произвол судьбы? – возмутилась она с намеком на плачевную участь чуть оступившегося бессмертия в среде смертных, тем самым как бы снимая с себя всякую, по наследству от покойного, ответственность за дальнейшее дымковское существованье. – Что же это – опала, отставка или просто сокращенье штатов, как у нас на земле?

Ангел подавленно молчал и оживился лишь на вопросе – в какой приблизительно стадии зату-ханья находится сейчас его таинственная способность, по-видимому, нуждающаяся в регулярном упражнении, как и прочие у живого существа. Оказалось, она еще возвращается и даже в полную силу порой, но помимо воли и даже вне сознания, как прошлой ночью, например. Едва помыслив о своих вероятных злоключениях впереди, он в зримом состоянии обошел областную тюрьму, знакомясь через тайные глазки с бытом заключенных, и так же машинально оказался у себя в номере потом.

– Даже представить себе щекотно возможный оборот, кабы застукали на месте любознательности! – с озорным проблеском усмехнулся Дымков. – Но если я правильно понял ваши тревоги, то можете не опасаться за игрушки, которые я вам подарил. Хотя бы на исходе, я все еще ангел пока! – и в который раз, украдкой же кинул взгляд на свое отражение в трюмо для выяснения, чем он там занимается, навязчивый и в качестве третьего лица присутствующий, долговязый чудак.

Ничто не утомляет в такой степени приличных людей, как ложное чувство какой-то вины за гомерические несчастья собеседника, к тому же лишенного элементарного такта прикрывать их хотя бы фиговым листком улыбки. Вскоре Юлию стало попросту угнетать общенье со столь унылой личностью, и заранее пропадало всякое удовольствие задуманного мщения. Так мало оставалось от прежнего Дымкова по миновании его прелестной иногда девственной дикости, особенно в минуты почти необузданной щедрости, придававшей ему экзотическую необычайность, что можно было совсем не стесняться с ним теперь. Чтобы не связывать себя непосильными обязанностями, она воздержалась от вопросов насчет его дальнейших намерений и успел ли приобрести какое-либо ремесло взамен утраченного. Только справилась мимоходом, ел ли что-нибудь со вчерашнего дня, и, не дожидаясь утвердительного ответа, тут же заказала по телефону с доставкой в номер нечто изюмно-постное, побольше и вроде русской кутьи. Ввиду предстоящего отьезда в столицу, где у Дымкова имелась хоть какая-то жилплощадь, а также памятуя обычное его безденежье – всегда на полном иждивенье у Дюрсо, она выложила ему на стол буквально всю оказавшуюся в сумочке мелочь, что-то около ста семнадцати рублей с копейками. По тогдашним деньгам их с избытком хватило бы на обратный билет и минимум месячную харчевку, тем более что он обходился без особых гастрономических причуд. Словом, под воздействием приведенных здесь деталей и оттенков Дымков сам стал под конец понимать возникавшее меж ним и гостьей социальное расстоянье. Чтобы облегчить ей выход, он даже поднялся с места чуть раньше Юлии: прямое свидетельство, что несчастья способны не только огрублять живое существо. Больше того, все глубже осознавая свою измену девочке из Старо-Федосеева, вровень с ним не приспособленной к жизни, и в особенности нуждаясь во властном руководстве Юлии, он уже никогда не решался напомнить ей о своем существованье. Примечательно, что и у Юлии как-то слишком быстро затерялся его охапковский, на случайной бумажке записанный адрес. К счастью, оказались безуспешны и розыски Дымкова через адресное бюро, предпринятые Юлией месяц спустя скорее из тайных опасений расплаты неизвестно за что, нежели угрызений совести. По своей бездокументности, видимо, тот не числился ни в столице, ни в ее окрестностях, так что зарождалась смутная надежда – если не сгинул вовсе, как хотелось бы, – не забрался куда-то в таежный распадок, в непроходную земную щель по инстинкту зверя, ощутившего свою непригодность к жизни, значит, просто рассосался в ничто, как заведено у призраков. Обладая спасительной в общем то способностью – пройти через все стадии настоящего чуда, как сквозь горное облако на перевале, и не заметить прохладной влажности на лице, Юлия совсем легко выкинула бы из памяти дымковский эпизод, кабы не его вещественный след, громоздкое подземное имущество, пепел ее же собственных перегоревших желаний.

На деле же командировочный ангел Дымков в то самое время безвыходно валялся у себя на койке в Охапкове – подобно иностранцу в чужом незнакомом городе, без родни, друзей и языка. Без спасительных ночей, без передышки от всяких страхов длился для него пылающий августовский полдень. После долговременного похолоданья выдана была местным жителям тропическая жара, после которой, как правило, сразу наступает поздняя осенняя хлябь. Из-за отсутствия хоть тополька кругом раскаленное солнце проникало сквозь кровлю и чердак, к великому удовольствию мух, деятельно мстивших ангелу за былое могущество. В отличие от недавней поры, за краткими передышками он ощущал мир и себя в нем только изнутри окончательно овладевшего им, потного и липкого тела, все же старался не сгонять с лица и рук черную летучую тварь. Несмотря на понятные трудности преодоленья, единственная профилактика от злоключений грядущего представлялась в сознательном приучении себя к бесчувственности. Продуктивнее получалось, если делать с опущенными веками, тем более что глядеть кругом было не на что. Поверх задернутой занавеси и привядшего цветка на подоконнике видно было лишь выгоревшее от зноя, без единой птицы даже, остекленевшее небо. Иногда удавалось впасть в короткое забытье, и потом снова только доходившие извне звуки помогали определиться во времени суток. В промежутки между утренним и вечерним заводскими гудками хозяинова свояченица стучала корытом в стенку, рейсовый самолет крошил тишину над головой, ребятишки шумно сбегались к обеду... И тогда можно было вскорости ждать появления самой хозяйки.

Под предлогом полить любимое растеньице, как бы заодно – чтоб не обидеть жалостью, она приносила даровое, неизменно с верхом, питание совсем захиревшему жильцу. В семье не значилось ни процветающих выдвиженцев, ни начальников, но все равно, при таком обилии ртов лишняя миска гороховой похлебки не разорит. Безобидным характером и внешностью Дымков напоминал ей брата, убитого в гражданку. По исчезающей ныне склонности русских к людям не от мира сего, молчаливый паренек был вообще симпатичен ей, вечной труженице, именно полным своим неуменьем в жизни, что так безошибочно различается в низах от плутующей лени, стремящейся отыскать обходную дорожку к лакомому куску. Помнится, как раз здесь Никанор пошутил мимоходом, что впоследствии, звездочкой семнадцатой величины сияя на ночном небосклоне, бывший Дымков частенько, длинным лучом, сквозь бездну времени, искал затерянную планету с домохозяйкой, бескорыстно пригревшей его в ужасном припадке – без заднего, к примеру, помысла пристроить свою убогую, некрасивую вековуху за пропадающего без толку холостяка.

– Ишь, солнышко-то старается, летние купоны отоваривает, к зиме управиться норовит... – начинала она, по-бабьи оправляя на себе головной платок. – А ты, что ни войду, все пластом валяешься и щиблеты запылились ненадеванные. Чего хоть болит-то в тебе, несчастный?

– Обыкновенно, душа во мне болит, Марья Степановна, больше-то вроде и нечему, – в тон ей отвечал Дымков, смахивая в ладонь крошки со стола. – В остальном я здоров и даже слишком, пожалуй.

Из самородной деликатности, по тем строгим временам вдобавок, хозяйка не интересовалась дымковской специальностью, сам же он тоже не открывался ей в своей ангельской принадлежности, потому что необразованному человеку всего не объяснишь, да еще с риском оскорбить простецкую его благоговейную веру!