Пираты, каперы, корсары

Но романтика мятежа — лишь один из китов, на которые опирается пиратский литературный мир. Есть — по традиции — и два других.

Второй — это романтика моря. Писать о ней пространно нет нужды. У кого не забьется сердце от вида океанской волны, от ощущения шаткой надежности палубы под ногами, от поскрипывания такелажа над головой… Пусть немногим из нас в жизни далось испытать все это, но во снах, но в мечтах, но в книгах… И тогда не так уж и важно — капитан ли Кук, Беллинсгаузен ли, Крузенштерн, или же капитан Блад, Роберт Сюркуф или Пол Джонс.

О третьем ките хочется сказать чуть больше. Ибо по сути своей это удивительно стойкий миф, миф поиска добра во зле. Вот пример, простите уж, совсем не из пиратской области. Вспомните ранние романы Ремарка — “На западном фронте без перемен”, “Возвращение”… Да, война — это зло, это ужас и грязь. Но! Есть в ней и добро — фронтовая дружба. Та, что лишь в таких экстремальных, чудовищных условиях и проявляется в полную силу. Этот миф лежит и в глубине “пиратского романа”. Хотя опять же точнее всех выразил это ощущение не прозаик, а поэт (но такова уж природа поэзии) — Джордж Стерлинг:

Мы — спина к спине — у грота Против тысячи — вдвоем!

и пусть морские разбойники, пусть сброд, лишенный родины, стоящий вне закона — главное здесь, вот оно: спиной к спине.

Есть здесь некое созвучие (или родство?) с воровской легендой о братстве. Ведь сегодня все мы знаем ей цену, умные стали, наслышались, начитались, а скольких покупает, берет за душу, даже приводит — увы! — в уголовный мир… Правда, литературная традиция облагорожена, она в уголовный мир не приведет, да и в пираты нынче бежать все-таки сложно, хоть и живучи они, и процветают сегодня не хуже, чем во флибустьерском море XVII века. Нет, не уйти — по Стерлингу — “корсаром вольным на простор волны морской” никому из нас…

Но!

Не случайно, совсем не случайно собирался когда-то бежать в пираты житель маленького городка на берегу великой реки, мальчишка, предусмотрительно заготовивший себе даже громкое пиратское имя — Том Сойер, Черный Мститель Испанского Моря.

И я — каюсь, был грех! — в детстве мечтал об этом и даже прикидывал так и этак план захвата катера, пришвартованного у причала морского училища — того, что возле моста Императора Петра Великого (в быту — Большеохтинского).

И если когда-нибудь кому-то из моих внуков придет в голову та же идея, я не стану его отговаривать. Я даже подсуну ему книги. “Морские рассказы” Артура Конан Дойла, романы о капитане Бладе… И в их числе — эту.

Андрей БАЛАБУХА

Теодор Мюгге Пол Джонс

 — Буря надвигается, — сказал старый Бловерпул, устремив огромный свой носище к окну. — Глянь-ка, на горах-то что творится! Вершины-то белые заалели, разрумянились, так и сверкают… Верная примета — быть штормяге. — Он вслушался в доносящиеся с моря глухие удары волн и, сокрушенно покачав головой, добавил: — И эта музыка мне тоже хорошо знакома. Ветер бьет в утесы, там, по ту сторону, за Уайтхевеном, гудит, что твоя волынка, а наверху, в скалах, пляшут под нее ведьмы — предвестницы беды. Господи всемогущий, защити сирых рабов твоих, что качаются ныне на морских волнах, и бедный наш город, что там, внизу!

Резкий шквал распорол на миг серое вечернее небо, сквозь возникшую щель в хижину ворвался ослепительный солнечный свет, и из пелены морского тумана и клубящихся черных туч вынырнул вдруг, как живой, торговый город с тянущимися к небу башнями и высокими домами.

— Что за чудное зрелище! — воскликнул старик, всплеснув руками. — Нет ничего прекраснее во всех трех королевствах [1] ! Оно возвышает душу и преисполняет гордостью всякое доброе сердце. А ведь в молодые мои годы было здесь совсем по-иному, этакое захолустное селение. А теперь, полюбуйтесь-ка, вырос большой город, с лесом мачт в порту и людьми, побогаче иных господ в самом Лондоне.

1

Три королевства — Англия (с Уэллсом), Шотландия и Ирландия.

Старик обернулся и, увидев вошедшую в комнату жену, сразу же захлопотал, как рачительный хозяин в минуту опасности.

— Мэри, — сказал он, — тащи все, что можно, в дом, да поскорее. Ставни поставь двойные, двери в хлевах и в конюшне запри на засовы и не разжигай без особой нужды огонь в очаге. Видишь, горы красные шапки натянули? Докажем им, что мы не испугались! Где Молли?

Женщина с типично шотландским костистым лицом и живыми, лукавыми, но добрыми глазами, улыбнулась мужу и сказала мягко, как могла:

— Молли в своей каморке. Она плачет.

— Ох, смотри, Мэри, — ответил он хрипловато, — не распускай нюни, будь с ней построже, она — дура!

— Томас Бловерпул, — ощетинилась женщина, — твое дитя — доброе, хорошее дитя. Да другую такую девушку поискать! Руки у нее золотые, любое дело играючи спорится, и в школе она немного училась, а уж личиком ее господь бог наградил — любой засмотрится.

— Вот любой-то и не должен! — воскликнул упрямый старик. — О, женщины! Нет у вас лучшей защиты, чем ваше лукавство! Не прикрой мать дочку в ее грехе, глядишь, девка и выправилась бы. Да где там! Каждая мнит свое дитя самым красивым и самым лучшим, а отсюда и легкомыслие, и вздорность, и ничего с этим не поделаешь. Нет, мир становится все хуже и хуже…

— Ты твердо решил, Томас, — проникновенно сказала женщина, — что бедная Молли должна выйти замуж за этого лавочника из Уайтхевена?

Согбенная спина Бловерпула резко распрямилась, суровое лицо покраснело от гнева.

— Не раздражай меня, Мэри, — сказал он и притиснул кулаком стол с такой силой, что он задрожал. — Что я сказал, то сказал. И мистер Уиллби вовсе не лавочник, а купец, он шлет свои суда в Йорк, и даже за пределы Канала, бог знает, как далеко, в необъятное море.

— Но за всеми вашими плачами кое-что кроется, — продолжал он, немного помолчав, — и я давно уже это приметил. Это — арендатор из Киттигейта Ральф Сортон, молодой верзила, не имеющий за душой ничего, кроме своего обремененного долгами участка. В него влюбилась наша доченька.

— И ты осудил бы ее за это, Бловерпул, будь даже так, как ты сказал? — парировала женщина. — Ральф молодой, старательный и красивый мужчина. Уиллби со своей длинной английской рожей, тощим телом и сорока годами против него — просто огородное пугало. Может ли такой понравиться девушке вроде нашей Молли? За всю свою жизнь не видела столь безобразного и алчного человека. Ему хорошо известно, что дела наши не так уж плохи, что мы скопили приличную сумму денег, что долгов за нами не числится и что Молли — наше единственное дитя.

— Глупости! — пробасил Бловерпул. — Если мы зажили лучше, чем прежде, кому мы должны быть благодарны, как не мистеру Уиллби? Разве не он уступил мне долю в угледобыче и в торговле провиантом с Ирландией?

— Да-да, и разузнал таким образом, что у нас есть, скупой лавочник! — съязвила Мэри. — Стыд и позор тебе, Томас Бловерпул! Единственное дитя свое продаешь за деньги и имущество, на всю жизнь несчастной дочку хочешь сделать!

Была, видно, в этих упреках какая-то истина, тронувшая сердце старика. Он не вспылил, как ожидала Мэри, не раскричался, а тихонько сгорбился в своем кресле, задумчиво глядя в окно.