Пираты. Тетралогия

— Вчера все здорово устали, а я помогал Бену в трюме… — забормотал Руди. Подушку он мял в руках, никак не решаясь бросить. Бросил наконец, и так вежливо, что она пролетела только половину пути и упала на пол. — Извините. И вы устали, и потом все ушли, а вы приказали принести вам еще бутылку вина, и я пришел, а вы спите. И я как-то уснул.

Я осмотрела каюту. На столе красовались несколько пустых винных бутылок. Значит, похмелье у меня было не только от боя. Оставалось только надеяться, что я к этой «батарее» имею меньшее отношение, чем боцман или Клод.

— Ну и где вино, которое я приказала принести?

— Да я пришел сказать, что все, нет больше вина. Только немного рома. Я пришел, а вы спите.

Подойти и поднять подушку он, конечно же, не решился. Я, кряхтя, поднялась и подобрала ее сама, а потом взяла графин и мелкими глотками, как учил отец, высосала из него всю влагу. Воды на «Ла Навидад» тоже осталось совсем немного, нужно экономить. Ненавижу умываться морской водой! Но что поделать… Я нашла пистолет, проверила заряд и, можно сказать, окончательно проснулась. Оглянулась на Руди и обнаружила, что он смотрит в сторону.

— Ну ты молодец! Торчать у меня в каюте, когда я сплю — это ничего, а белье, значит, смущает! — я приоткрыла ставень и выглянула в окно. За кормой, на западе, все еще было темно. — Чего ждешь, Руди?

— Капитан Кристин, я вам кое-чего не рассказал… Но думаю, вам будет интересно узнать.

— Мне все интересно! — я вернулась в кровать и накрылась. — Давай, только быстро.

— А я… — Руди сложил руки на груди, будто молиться собрался. — Я могу считать себя членом вашей команды, капитан?

— После вчерашнего-то? Запросто!

Нам дорого стоил вчерашний бой. Только убитыми я потеряла четверть экипажа, еще несколько человек наверняка умерли этой ночью. Из Моррисона лекарь так себе, и от меня мало проку, а больше и нет никого. Много раненых, трудно распределять вахты. Впервые я пожалела, что не держу на корабле коз — все-таки молоко раненым очень полезно. Но вот не держу, чтобы не смеялись за спиной. Потому что в детстве меня коза кормила, а не мать, и шуток на эту тему не люблю.

— Тогда вот что, капитан! — Руди выпрямился. — Осмелюсь доложить: там, на Мадагаскаре, фрекен Моник и полковник Бенёвский с кем-то встречались.

— Интересно! Если, конечно, они не встречались друг с другом, — хотя меня и это интересовало. Меня интересовало все, касавшееся Моник. — Подробнее!

— Ну, об этом почти никто не знал. После того, как… Ну, после того, как почти вся команда погибла, мы обогнули остров и стали на якорь в одной бухте. Не смогу ее показать, я не разбираюсь в картографии. Часть экипажа высадилась на берег. Бенёвский послал Устюжина и еще несколько человек обследовать какие-то скалы. В лагере остались только он, фрекен Моник, лейтенант и я. Я готовил ужин на всех. Как только ушла группа Устюжина, полковник и фрекен отправились куда-то в другую сторону, вдоль берега. Их не было, наверное, час. Я не знаю, важно это или нет.

— Не знаю.

В общем-то, это было вполне в стиле Моник. Пока был нужен Отто, она с ним, а как появился новый начальник — так у Моник новая любовь. Но, то ли Бенёвский оказался умнее, то ли они ходили не за тем… Она ведь и правда любила своего Отто, и вчера вечером не отходила от него, хотя досталось обоим примерно поровну от взрыва бочонка с порохом.

— А что делал лейтенант?

— Лейтенант фон Белов охранял лагерь. И он очень нервничал. Но мне ничего не сказал, а я, конечно, не спрашивал, — Руди закатил глаза, припоминая. — Они тогда поссорились с фрекен Моник. Но потом, по пути сюда, помирились. А мне лейтенант приказал молчать, и полковник тоже.

Не нравился мне этот Отто. Мрачный, влюбленный, склонный к самоубийству… Лучше бы Моник ему не мешала. Но, с другой стороны, Отто — ее слабое место. Тогда пусть живет.

— Значит, Устюжина полковник не посвятил в этот секрет?

— Не могу знать! — Руди вытянулся в струнку. — Но, думаю, посвятил. Только, скорее всего, потом, после дела. Бенёвский никому, кроме Устюжина, до конца не доверяет. Говорят, были еще два человека, но они погибли на Формозе.

— Ладно, ступай. Займись чем-нибудь полезным вроде приборки, а как Бен проснется — снова помогай ему.

— Все еще спят, кроме вахтенных! — Руди замялся и вдруг вытащил из кармана какую-то коробочку с прорезями. — Давайте, я вам чуть-чуть поиграю?

Я потянулась к пистолету. С этими парнями из двадцатого века надо держать ухо востро, особенно когда они держат в руках что-то непонятное. Но Руди поднес коробочку к губам и принялся издавать какие-то заунывные звуки.

— Прекрати!

Я люблю, как испанцы играют на своих гитарах. Я люблю, когда в тавернах играют пьяные музыканты и все пляшут. А вот таких «та-та-та», да еще на похмельную голову — не люблю!

— Это старинная песня! — Руди, кажется, искренне удивился. — Я хорошо играю на гармонике! А песня трогательная, она о девушке, у которой умер возлюбленный Августин, и…

— Пошел!! Вон!!!

Он наконец-то убрался. Пора было и самой выйти на палубу. Кое-как приведя себя в порядок и одевшись, я, постанывая от боли в каждой мышце, покинула каюту. По носу небо уже посветлело, вот-вот должен был начаться восход. За штурвалом стоял Джон, мрачный и сонный.

— Привет! — он махнул мне рукой. — Еще пара дней и уткнемся в берег, а Дрейка что-то не видно. Как спалось?

— Прекрасно! Вот только вино кончилось, как всегда, в самый неподходящий момент. Но зато в меня, кажется, влюбился Руди.

Джон скривил губы в подобие улыбки. Ну конечно, мистер Мак-Гиннис полагает, что если его приятель Роб пытается за мной волочиться, то я уже его невеста.

— Кстати, как там Роберт? Спал ночью?

— После того, как ты ему обработала рану порохом? — Джон наконец-то улыбнулся по-настоящему. — Еще как! Один только раз проснулся, растолкал меня и просил пообещать, что ты больше не придешь. И во сне, кажется, убегал от тебя.

— Бедняга! Но с ранами в этих широтах не шутят, любая зараза может убить.

За Роба я особенно не беспокоилась: молодой, крепкий парень, да и рана не серьезная, хотя и потерял немало крови. А вот остальные… Я зашла к раненым и, как и ожидала, нашла четыре трупа. Еще двое могли скончаться в любой момент. Боцман, к утру набравшись смелости, вдруг решил заштопать себе рану на лбу и теперь, приплясывая от боли, матерился перед зеркалом. Пришлось помочь, а то Моррисон с похмелья и глаза себе мог зашить трясущимися руками.