Писательские дачи. Рисунки по памяти

На пирсе продают горячие хачапури, сок и кофе по-восточному. Отдыхающие сидят в купальниках и плавках на серых круглых чурбаках, которые когда-то были стволом прекрасной сосны с длинными иглами. В желтом пластмассовом шифере, образующем над пирсом волнистую крышу, по углам лепятся ласточкины гнезда. Ласточки черными стрелами влетают и вылетают, а из гнезд доносится многоголосый писк.

Вечернее солнце не печет, только греет. Никто не купается. На берегу стоят две очень толстые писательницы в ярких купальниках и бросают вверх кусочки хлеба, подхватываемые на лету стаей чаек.

…Или чайкой, упруго опираясь о воздух.

Сон растаял как облачко, осталось только ощущение глубокого, теплого, уютного внутреннего покоя и тишины. Попыталась вспомнить, что же такое мне снилось, но так и не вспомнила.

Пора было возвращаться на кухню, помогать Фае готовить ужин.

Вечером был пир на берегу реки в честь благополучного завершения каротажа скважины. Расстелили на траве брезентовый навес. На нем — гора мелких полосатых арбузов, гора крупных желтых помидоров (местный сорт), миски с дымящейся картошкой, ведро густой, жирной ухи, малосольные огурцы, миски со сливочным маслом и пирамиды из оренбургского хлеба, невероятно душистого, вкусного и свежего. Ну и, конечно, водка. Пять бутылок оренбургской 50-градусной.

Витя произнес короткое напутствие:

— Ребята! Прошу вас не объедаться арбузами, они незрелые, и у вас заболят животы. Это во-первых. А во-вторых — поздравляю вас с окончанием сейсмо-каротажа и желаю хорошо отметить, только без хулиганства. Завтра с утра складываемся и часам к двенадцати выезжаем в Туймазу, а оттуда — в Шкапово, на новое место работы.

Все закричали «Ура!» и стали есть и пить.

Кроме Вити. Он ушел в палатку и лег. У него раскалывалась голова и мучила изжога — постоянная злая спутница многих лет его жизни.

Он был отнюдь не таким крепким, каким казался.

Витя

Поэзия с юности бередила его душу, мучительно требовала выхода и с годами все больше затмевала геофизику. Он упрямо шел своей потаенной тропинкой в своем поэтическом мире.

Когда и шаги твои в мире глухи, И видимость цели почти нулевая, На почве чего возникают стихи, Под солнцем идеи какой созревают? Зачем за собою стараясь увлечь, Сама для себя и любовь, и награда, Умно, но надуманно движется речь, Как будто и вовсе ей почвы не надо? Чьей волей такая словесная вязь, Правдивость которой берется на веру, Приходит, опорой другим становясь, Живет, создавая свою атмосферу?

Признаюсь, к его увлечению стихотворством я долгое время относилась не то, что с предвзятостью, но — без восторга. Муж-геолог — это звучало, а муж-поэт вызывало вполне понятные ассоциации. Был уже один, хватит. Лучше бы продолжал совершенствоваться в геофизике, шел бы вверх по служебной лестнице, защитил кандидатскую, докторскую.

Но не геофизика была его призванием, а поиск истины, спрятанной в слове, в чувстве, в увиденной детали.

Вдруг приходила мысль, и, пораженный ею, Я брался за перо. Бывал момент иной, Когда казалось мне, что я стихом владею, Но в основном не я — они владели мной. Все ж были у меня счастливые мгновенья, Короткие часы в обычнейшей судьбе, Когда меня несли те крылья вдохновенья, Которые тащил я на себе. И хоть от тех часов навару было мало, Не знаю, как бы я существовал, Когда бы в трудный миг мне сил не придавало Все то, чему я силы отдавал.

Он любил свой коллектив, и его любили и ценили. Он долго не решался порвать с геофизикой, его держал груз ответственности перед семьей. И решился лишь, когда в издательстве «Советский писатель» вышел его первый сборник стихов «Не свод небес». Но это случилось только в 1993 году и совпало с его выходом на пенсию.

Жизнь течет, простором вея, И пока я, с простоты Быть желая чуть над нею, Наводил свои мосты, Годы шли в свои пределы, Как большие корабли… И мосты как будто целы — Только под воду ушли.

Он поэт по настрою души, по чувству языка. Ищет образ, мысль, рифму, и когда находит, и возникает стихотворение — испытывает счастье творца. Его можно назвать счастливым человеком, потому что любовь его к поэзии пожизненна и взаимна.

Когда-то он написал:

О, поэт, одинокий воитель. Как ни мучай себя, ни трави, Зачерпнешь из текущих событий И разбавишь невзгоды свои. Ты ничем никому не обязан. Не ищи и от жизни щедрот. Но в нее окунешься и сразу Жизнь подхватит тебя, понесет. И не важно, куда и откуда. Суть не в том, и не в том интерес. Мы живем ожиданием чуда Посреди каждодневных чудес.

Такой он и есть до сих пор — одинокий воитель посреди каждодневных чудес — рассеянно-сосредоточенный, углубленный в свою поэзию Дон Кихот, наивный, открытый, прямой, упрямый, не способный ко лжи, равнодушный к наживе, всегда готовый прийти на помощь слабому, близко к сердцу принимающий всё доброе и дурное.

Теперь он автор трех поэтических сборников, член Союза писателей, печатается у нас и за рубежом в русскоязычных журналах. У него есть сайт в интернете, и на его стихи приходят хорошие отзывы. Поэзия наконец-то стала основным делом его жизни.

ЧАСТЬ 4

Павел Антокольский в кругу семьи

Квартира № 38

Наш московский пятиэтажный дом в Большом Лёвшинском, дом артистов театра имени Вахтангова, был построен в 1928 году. В четвертом подъезде, в квартире № 38, получила комнату молоденькая незамужняя артистка Зоя Бажанова, вторую комнату заняла, тоже незамужняя, Вера Головина, третью — неженатый молодой артист Владимир Балихин. На кухне поселилась их общая домработница Варя, деревенская девушка из-под Рязани.

Балихин вскоре привел в свою комнату жену, очаровательную балерину. Вера Головина вышла замуж и перебралась к мужу, театральному художнику-декоратору, во второй подъезд нашего же дома. Ее освободившуюся комнату получил Зоин возлюбленный, Павел Григорьевич Антокольский, или, как звали его все, кто его близко знал, — Павлик. Он начинал как артист и режиссер вахтанговской студии, но к тому времени, как поселился в доме 8-А в Большом Лёвшинском, был уже известным поэтом. Ради Зои он оставил жену и двоих детей, сохранив с ними близкие отношения. Всю жизнь помогал первой семье, в чем его всегда поддерживала и поощряла Зоя, у которой своих детей не было.

Квартира номер 38 была пристанищем для многих друзей. Во время войны к Павлику и Зое приезжали с фронта поэты Евгений Долматовский, Михаил Матусовский, Николай Тихонов, Маргарита Алигер. Останавливался и подолгу жил у них Александр Фадеев. Для всех находились тарелка супа, кусок хлеба, кружка кофе, матрас, раскладушка. Молодых поэтов Павлик любил «открывать», помогал с выходом первой книжки, рекомендовал в Союз писателей. Он был «крестным отцом» Александра Межирова, Михаила Луконина, Семена Гудзенко, Евгения Винокурова.