Пишите письма(из сборника "Ошибки рыб")

— Я чувствую! Знаю! Вижу! Если бы… если бы ты был свободен, — голос у меня срывался, — и тебе пришлось бы выбирать сегоднямежду мной и ей, кого бы ты выбрал?

— Зачем ты спрашиваешь? Сколько ты лишнего говоришь.

— Так не лжец ли ты последний?! — вскричала я. — Для тебя важнее чувства настоящего какой-то непонятный долг?

— Тебе никогда не встречалось выражение “чувство долга”? Долг тоже чувство, рыжая. И сильней многих прочих, кстати.

С этими словами сделал он шаг с тротуара в услужливо открытую дверь троллейбуса, толстозадого и сине-желтого, дверь тотчас захлопнулась, троллейбус (первый, в отличие от любимого мною последнего) укатил.

Я побрела к выходу из города навстречу ветру, дувшему с юга на север, прикладывала к ссадине у брови снежки, всхлипывая, щеки и уши горели, губа распухла.

— Что это с нашей письмоносицей? — спросил преградивший мне дорогу Косоуров, которого я сгоряча вовсе не заметила. — На катке упали?

— На меня напала мерзкая баба, жена любимого человека.

— Заняты ли вы завтра между двумя и тремя?

— Вы хотите послать меня за почтой в книжный магазин?

— Нет, я хочу, чтобы вы посетили со мной барокамеру.

— Баро… что?

— Это такая кибитка, кабинка, заходите, дверь задраивают, как в звездолете, потихоньку меняют атмосферное давление, вы восходите в горы, не сходя с места. Или погружаетесь под воду на большую глубину. Девица, которая по болезни нуждалась в посещении данного лечебно-тренировочного аттракциона, подвернула ногу, и я хочу выдать вас за нее.

— Вам-то это зачем?

— Нужно.

— Ну, где наша не пропадала, — моя обида и горе улетучивались, я уже грызла преподнесенный мне Косоуровым пылающий пирожок с мясом, жаренный на солярке (мы стояли у спозаранку открывшейся пирожковой), — я снова согласна принять участие в ваших сомнительных экспериментах, — все ради науки!

— Не сомнительных, а спекулятивных, — сказал он, уходя. — И почему “снова”? В первый раз я вас ни о чем не просил, вашим согласием не интересовался; вы самовольничали и, если хотите, хулиганили с изобретенной мной установкой по личному почину.

Вместо того, чтобы поехать в институт, я отправилась домой. Брат с отцом были на работе, мама ушла подменить сотрудницу в свою библиотеку. Я приложила к синяку примочку из бодяги, намазалась мазью с пчелиным ядом, потом облепиховым вареньем. Приступ безнадежной усталости свалил меня на диван: впервые проявилась ярчайшим образом моя способность засыпать в самые тяжелые минуты жизни.

В тихом родительском доме на Благодатной улице, натянув на милом мирном бабушкином диване клетчатый плед до подпухшей скулы, из дневного снулого зимнего полусвета попала я в страшную враждебную мглу чужой, неизвестно чьей, замершей во зле коммунальной квартиры на одной из улиц — во сне я знала это зрительским знанием спящих — ночной послевоенной Москвы.

Зыбок был коридор, где присутствовала я почти бестелесно, трепещущее привидение, боящееся обнаружить местонахождение свое во тьме, скованное ужасом, не дающим возможности бежать из мрачного предательского пространства захлопнувшейся западни.

В коридор выходили запертые двери, невидимые в непроницаемой черноте. За одной из дверей, кажется в ванной, умирали два человека, я слышала их чейн-стоксовское гаснущее дыхание. Запах прели, сладкий синеватый запах цианида, крови, гибели кружил голову.

Спали ли коммунальные люди за другими дверьми? делали вид, что спят? или отсутствовали к случаю? были ли в доме убийцы? или собирались зайти проверить, как удалась им их работа?

Я знала только то, что один из двоих был застигнутым беглецом, отчасти мне известным; да еще то, что оказалась я где не надо не своей волею, случайно, какой-то колдовской научный движок вроде косоуровского “лифта” собрал меня в меня из ничего. Возможно, в роли почтальонши, вестницы, почтовой голубки. Но весть моя опоздала — или письмо, которое должна была я забрать для адресата, исчезло: ненаписанное? украденное?

Кто-то шел по лестнице, поворачивал ключ в замке, их было несколько человек, шестеро ли, семеро, голоса, дверь распахнулась, плеснуло светом с лестничной площадки, закричав, я проснулась от собственного крика, сердце колотилось бешено, в висках стучало. Я была дома одна, спала не больше получаса. Медленно отдышавшись, я вспоминала приснившееся, но не могла вспомнить, кто вошел с лестницы, может быть, Смерть, может, виновники ее, а может, невинные жильцы коммуналки, они же лжецы и соучастники. Я побрела на кухню попить чайного гриба, потом в ванную умыться, глянула в зеркало. Почти никаких следов ночной драки. Добравшись до дивана, я незамедлительно уснула, убыла в тишину, где ни сновидений, ни кошмаров не держат.

— Вставай, рыжая, — расталкивал меня брат. — Скоро спать надо будет ложиться. Вставай, соня, ленивица, лемуриха, лежебока, нос в варенье. Больной, проснитесь, примите снотворное.

— Еще сегодня? — спросила я.

— Уже почти вчера.

— Ты здорова? — спросила мама.

— Душой болеет, — заметил брат.

Он принес мне кота, кот свернулся на плече, мусолил мне кудри, драл когтями свитерок, совершенно успокоил меня, разбудил, вернул к жизни. Серотигровый рыбий мех, недовольное мурло. Полное имя Орехово-Зуево, уменьшительное Херя.

Мы встретились с Косоуровым на трамвайной остановке.

— Куда едем?

— В Военно-медицинскую, к Финляндскому вокзалу. Вы — моя протеже, перенесли тяжелый бронхит, вам предписано лечение в барокамере, имитирующей подъем в горы.

— Ну, допустим, я ищу, то есть ваша протеже ищет исцеления от бронхита. А что ищете вы?

— Авалон, — отвечал он, не сморгнув. — А может, Гиперборей. Или Шамбалу. Какая разница.

— В барокамере?

— В горах. На горных высотах. Кратных северным широтам. На самих северных широтах. В гипобарической камере ищу я свой Гиперборей, землю широты, где нет причинно-следственных цепей, не работают причины и следствия, где любовь вечна, а препятствий не существует.

— Когда найдете, возьмите меня туда! — вскричала я.

— По официальной версии я и сам корректирую свой старый двойной кашель: лагерника и курильщика.