Письма 1833-1854

Это только мое личное мнение, и я знаю, что вытекающий из него совет очень трудно принять. Однако, поверьте, совет этот я даю Вам из чувства самого искреннего благожелательства.

Ваш покорный слуга.

194

ДЖОРДЖУ ХОГАРТУ

Девоншир-террас,

воскресенье, 2 апреля 1848 г.

Дорогой Хогарт!

Уверяю Вас, я так же чувствителен к похвалам, в искренность которых верю, как и десять лет тому назад, - пожалуй, даже больше. Поэтому Ваше письмо доставило мне большую радость, и я Вас от души за него благодарю.

Признаюсь, я возлагаю большие надежды на "Домби" и твердо верю, что его не забудут и будут читать еще через много лет. Успех он сейчас имеет огромный. С начала и до конца я отдавал ему все свое время и силы, и теперь, расставшись с ним, чувствую себя очень странно. Я собираюсь дать здесь "домбийский обед" во вторник, одиннадцатого числа, в половине седьмого, чтобы отпраздновать завершение романа. Вы придете?

Любящий Вас.

185

СЭРУ ЭДВАРДУ БУЛЬВЕР-ЛИТТОНУ

Девоншир-террас,

понедельник вечером, 10 апреля 1848 г.

Дорогой Бульвер-Литтон,

Должен Вам признаться, я не очень-то верю, что доходы от издания моих книг в Америке послужат на пользу международному авторскому праву. Но я серьезно подумаю над письмом Блэквуда (когда получу его) и обязательно зайду к Вам рассказать, что я решил по этому вопросу, прежде чем стану писать ответ этому светилу севера.

Вот уж много дней я "собираюсь" написать Вам, чтобы поблагодарить за Вашу доброту к членам Главного Театрального Фонда и за Ваше письмецо, но я все ждал, пока до меня дойдет весть, что Вы обосновались в каком-то одном месте. Ваш отзыв о "Битве жизни" очень меня порадовал. Я страшно жалею, что использовал эту тему в такой короткой вещи. Когда я понял все богатство и глубину темы, было уже поздно думать о другой, но я все время чувствовал, что мог бы воплотить ее гораздо полнее, если бы положил ее в основу книги, более значительной по своим размерам.

Я сегодня не принимал участия в деятельности добровольной милиции *, решив, что город и так словно охвачен Эпидемией. Однако я выходил из дому, чтобы посмотреть на ведущиеся приготовления, не вооружившись при этом палкой и не защитив себя ни охранной грамотой, ни удостоверением.

Искренне Ваш.

196

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

Девоншир-террас,

суббота, 22 апреля 1848 г.

Дорогой Форстер!

Вчера после обеда я кончил Гольдсмита, прочитав все от первой до последней страницы с величайшим вниманием. Как картина эпохи книга, право, выше всяких похвал. Мне кажется, самая суть всего, что мне приходилось читать об этом времени в мемуарах и романах, выражена чрезвычайно умно и человечно, и к тому же в тысячах случаев совсем по-новому и удивительно верно. Никогда прежде мне так не нравился Джонсон. Трудно предположить, что презрение к Босуэлу * может у кого-либо возрасти, но никогда еще я себе так ясно не представлял Этого человека. Его первое появление - истинный шедевр. Если бы я не знал автора, то сказал бы, что книга написана человеком, необычайно ярко представляющим себе то, о чем он пишет, и обладающим редкой и завидной способностью сообщать свои впечатления другим. Все, что касается Рейнолдса *, очаровательно, а первый рассказ о Литературном клубе и о Боклерке живостью и точностью превосходит все описания, которые мне когда-либо доводилось читать. Эта книга переносит читателя в ту эпоху и воскрешает се так живо и свежо, словно события развертываются в невероятно хорошем театре с самыми талантливыми актерами, каких только знал свет, - или же с подлинными действующими лицами, которые покинули ради этого свои могилы.

Что же касается самого Гольдсмита, его жизни и того, с каким достоинством и благородством его образ раскрывается в его произведениях, без воплей, хныканья или умиленья, - должен сказать, что это великолепно от начала и до конца. И этот мой восторг объясняется отнюдь не моим личным к вам отношением. Насколько мне помнится, я любил и понимал Гольдсмита еще тогда, когда был ребенком. Вначале я немного боялся, что вы захотите во что бы то ни стало обелить его прискорбное легкомыслие; но скоро я забыл этот страх и на каждой странице находил все новые причины восхищаться тонкостью, спокойствием, умеренностью, с помощью которых вы заставляете читателя любить его и восхищаться им с самой его юности; и эти чувства растут не только вместе с ростом его силы, но и его слабостей, что еще лучше.

Я не вполне согласен с Вами в двух мелочах. Во-первых, я очень сомневаюсь в том, так ли уж было бы хорошо, если бы у каждого великого человека был свой Босуэл, ибо я убежден, что двух или, в лучшем случае, трех Босуэлов было бы достаточно, чтобы великие люди принялись изо всех сил лицемерить, вечно разыгрывали бы какую-то роль и, уж во всяком случае, все знаменитые люди оказались бы жертвами недоверчивости и подозрительности. Я легко могу себе представить, как династия Босуэлов прививает обществу лживость и лицемерие и навсегда кладет конец всякой дружбе и доверию. Во-вторых, мне очень не нравится манера (ее, кажется, ввел или, во всяком случае, широко использовал Хаит) выделять курсивом строчки, слова и целые абзацы в цитатах без всякого к тому основания. Это какое-то насилие издателя над читателем, почти даже над самим автором, и меня оно очень раздражает. Даже если бы подобная манера подчеркивания была введена самим автором, на мой взгляд, оно было бы очень неприятно. Оно так не вяжется, скажем, со скромной, тихой, безмятежной красотой "Покинутой деревни" *, что я, пожалуй, предпочел бы слушать, как эти строки выкрикивает "городской глашатай". Подобная манера всегда напоминает мне человека, который, любуясь красивым видом, думает не столько о его красоте, сколько о том, как он о ней расскажет.

Рисуя в заключении третьей книги (удивительные строки!), как Гольдсмит сидит у окна, глядя на деревья Темпла, вы упоминаете "сероглазых" грачей. Вы уверены, что они "сероглазые"? Глаза ворона черны как ночь и блестящи, и, по-моему, такими же должны быть и глаза грача, если только свет не бьет в них прямо.

Я приберег для заключения (только я не собираюсь быть особенно красноречивым, потому что для меня все это очень серьезно) восхитительный гимн литературному труду, которым проникнута вся книга. Это просто великолепно. По моему убеждению, еще не было создано книги, не было сказано и сделано в поддержку достоинства и чести литературы ничего, что было бы хоть вполовину так убедительно, как "Жизнь и приключения Оливера Гольдсмита" Джона Форстера.

Всякий, кто согласен скромно считать литературу своей профессией и не находит нужным делать вид, будто как-то иначе зарабатывает на жизнь, обязан Вам вечной благодарностью. Когда Вы еще только работали над своей книгой, я часто говорил об этом всюду, не сомневаясь, что так оно и будет. И я буду повторять о долге благодарности Вам (хотя повторять это не будет нужды), пока у меня хватит упрямства и настойчивости убеждать людей. И, наконец, я буду энергично спорить, если услышу, что Вашу книгу сравнивают с босуэловской, ибо я утверждаю, что глупо взвешивать на одних весах книгу, пусть забавную и любопытную, которую писал безмозглый светский бездельник, с книгой, так великолепно и обстоятельно рисующей характеры прославленных людей, населяющих ее страницы,

Дорогой Форстер, не могу выразить, как я горжусь тем, что Вы сделали, и как я тронут, что книга эта так мило связана со мной. Проглядывая свое письмо, я чувствую, что не сказал и сотой доли того, что думаю, и все же, если я его перепишу, то ничего не сумею добавить, потому что не нахожу выражений для своих мыслей. Я могу только пожелать для своей собственной посмертной славы такого же биографа и такого же критика. И я снова торжественно повторяю, что английская литература еще никогда не имела и, возможно, никогда не будет иметь такого защитника, каким Вы показали себя в этой книге.

Любящий Вас.

197

Д. М. МОЙРУ *

Лондон, Девоншир-террас,

Йорк-гейт, Риджент-парк,

17 июня 1848 г.

Дорогой Мойр!

Стоит мне взглянуть на Ваше письмо, на дату "18 февраля", которой оно помечено, и я так краснею, что, будь Вы рядом, Вам пришлось бы спасать меня от апоплексии. Однако со времени его получения я был постоянно занят чем-то неотложным, и хотя вспоминал о нем почти каждый день, никак не мог взять в руки перо, чтобы написать ответ.

Я замышлял этот ответ чудовищно длинным! Однако никогда не позволю себе больше предаваться таким мечтам, ибо они обязательно приводят к бесконечным проволочкам, и вот теперь я пишу ответ, который никак не назовешь чудовищно длинным.

Ваш милый рассказ о Вашей семье и о Вашей жизни был мне чрезвычайно интересен. И хотя я негодую на все, что мешает Вам посвящать Ваш талант литературе, даже я не испытываю сожаления: так превосходно занято Ваше время.

Моя старшая дочь почти вдвое моложе Вашей, и у нее есть сестра и пятеро братьев - нечто вроде маленькой лесенки, нижней ступеньке которой исполнился год. Они все здоровы, благонравны и счастливы. Я не богат, так как с самого начала все огромные расходы, неизбежные при моем положении, нес я один, а львиная доля огромных доходов пожиралась книгопродавцами. Но за последние три года я все это изменил, вернув себе авторское право на половину моих книг - право, уступленное мною прежде, чем я узнал, чего оно стоит, - и на несколько тысяч фунтов (чтобы их пересчитать, хватит пальцев на одной руке) обогнав мир. Наибольшего успеха я достиг с "Домби". Хотя литература как профессия не пользуется в Англии официальным признанием, должен сказать, что, судя по тому приему, который оказывало мне общество, положение ее весьма почетно и независимо. Я пришел к заключению, что, не претендуя на какие-то особые права, неизменно требовать к ней уважения, как к достойному призванию и единственному источнику средств существования писателя, значит поступать правильно и обеспечивать к себе достаточно почетное отношение. В каких бы глухих уголках Англии я ни оказывался, я всегда обнаруживал, что люди, прежде мне неизвестные, не только меня знают, но и питают ко мне дружеские чувства. И это делает меня истинно счастливым и кажется мне самым лучшим из всего, что я получаю от своей профессии.