Письма 1833-1854

Вот примерный набросок проекта, который я задумал. Я готов хоть сейчас приступить к переговорам, разъяснить свою мысль, обдумать возможные предложения и начать разрабатывать детали. Я ничего не говорю ни о новизне подобной мысли в наше время, ни о ее шансах на успех. Конечно, я считаю, что они велики, очень велики; на мой взгляд, эта идея таит в себе неисчерпаемые возможности, иначе я не стремился бы связать себя такими обширными обязательствами.

Я взялся бы за это предприятие на следующих условиях: я буду издателем этого труда и буду получать долю прибыли. Сверх этого, за ту часть каждого выпуска, которую я напишу сам, я буду получать соответствующее вознаграждение. Немедленно по выходе номера в свет мои сотрудники, участвующие в нем, получают по моей записке вознаграждение, размер которого должен быть оговорен заранее. Или, если издателям угодно, я согласен получать от них определенную сумму за весь выпуск целиком, с тем чтобы по собственному усмотрению оплачивать работу моих сотрудников. Разумеется, я потребовал бы, чтобы, как в этих платежах, так и вообще в расходах, связанных со всем изданием, мне ни перед кем не приходилось бы отчитываться и чтобы деньги, выплаченные мне таким образом, не принимались в расчет при определении моей доли прибыли. Само собой разумеется, что путевые расходы, если мне придется путешествовать, должны будут составлять особую статью.

Я хотел бы, чтобы наши друзья издатели хорошенько поразмыслили над всем вышеизложенным и затем сообщили бы мне свои соображения...

52

МИССИС ГОДФРИ

Питершэм, Элм коттедж,

четверг, 25 июля 1839 г.

Сударыня,

Рассказов, которые Вы мне прислали, вполне достаточно, чтобы составить небольшой томик и напечатать его, с тем чтобы Вы взяли на себя его распространение. Я могу тотчас передать его в типографию, - но я бы предложил Вам исключить рассказ о подушке для булавок, так как у читателей, на мой взгляд, он особенного успеха иметь не будет, а для Ваших целей и без него довольно материала.

Хорошо было бы рассказать побольше о личности самого Браунинга и о девочках, к которым обращен его рассказ. Этот пробел я могу восполнить сам, если Вам угодно. Для того чтобы детям все стало ясно, потребуется совсем немного слов, и так как я пометил места, где следовало бы их ввести, мне, быть может, легче их написать, чем Вам.

Я пишу Вам это письмо, чтобы сообщить, что Вашу рукопись получил, и узнать, угодно ли Вам, чтобы Ваша фамилия, равно как и наименование Вашей школы стояли на титульном листе (я полагаю, что угодно); а заодно мне хотелось бы спросить Вас, не кажется ли Вам, что тот самый класс людей, чьим мнением Вам следовало бы особенно дорожить, может оскорбиться - и не без основания - кое-какими местами в Вашем рассказе?

Не получается ли, что повесть написана не столько в поучение детям, сколько в осуждение родителей? Не думаете ли Вы, что, когда Вы говорите о бабушке, Вы стоите на очень зыбкой почве? Ведь во многих семьях взаимоотношения с бабушкой - больной вопрос, и, предлагая детям (а ведь дети что ни прочтут, непременно применяют к себе) решать этот вопрос так безоговорочно в пользу бабушки и против родителей, Вы поступаете не совсем осмотрительно и рискуете потерять расположение публики. Конечно, Вам лучше судить, но я знаю, что Вы не обидитесь, а, напротив, поблагодарите меня за то, что я поделился с Вами некоторыми сомнениями, которые возникли у меня, когда я читал Ваши рассказы.

Есть еще один вопрос, который всегда вызывает у меня чувство настолько острое и сильное, что (не смея настаивать на том, чтобы Вы меняли что-нибудь у себя, ибо это всего лишь мое личное мнение, и тут нельзя сказать с определенностью, что один из нас прав, а другой не прав) я не могу обойти его молчанием. Я решительнейшим образом возражаю против обращений к Всевышнему по самым незначительным поводам; впрочем, многие превосходные люди считают такие призывы необходимыми в воспитании детей - у меня же они неизменно вызывают непреодолимое отвращение. На мой взгляд, чудовищно преподносить детям источник бесконечной доброты и милосердия в виде мстительного и грозного бога, готового обрушить на них страшную кару за малейшие проступки, по существу неизбежные в их возрасте - а ведь это он сам в великой мудрости своей предначертал им быть детьми, прежде чем они сделаются мужчинами и женщинами! Я решительно возражаю против стремления внушать страх смерти детям, еще не достигшим сознательного возраста, и испытываю ужас перед суровыми догматами, которые им преподносят, - ведь у них хватит разумения только на то, чтобы сообразить, что если бог в самом деле так неумолим, как его изображают, то и родители их и большая часть родственников и знакомых обречены на вечную погибель; и если бы мне предложили выбирать из двух зол, я бы, не задумываясь, предпочел, чтобы мои дети ни разу не раскрывали Библию или молитвенник, ни разу не вступили бы в храм божий и усвоили бы основы веры, созерцая природу и всю доброту и милосердие великого творца ее, нежели чтобы они восприняли религию в столь суровом ее толковании.

Уверяю Вас, сударыня, что я вижу, сколько зла и горя порождается ежедневно этим роковым заблуждением, и поэтому совесть моя не позволяет мне молчать, и я всякий раз, при малейшем намеке на это заблуждение, вынужден заявлять свой самый решительный протест.

Остаюсь, сударыня, преданный Вам.

53

ДЖОНУ ОВЕРСУ *

Бродстэрс,

27 сентября 1839 г.

Дорогой мистер Оверс!

Я не имею оснований возражать против того, чтобы Вы познакомили издателя "Тейтс мэгезин" или "Блэк-вудс" с содержанием моего письма к Вам относительно Ваших "Песен" или (если оно у Вас под рукой) с самим письмом.

Я бы ответил Вам раньше, но вот уже несколько месяцев я не в городе и кочую с места на место, так что и Ваше письмо получил с опозданием; по той же причине я до сих пор не возвратил Вам Вашей пьесы. К концу следующей недели я вернусь в город и тогда отправлю ее Вам.

К сожалению, должен сказать, - я бы не говорил, если б не знал, что Вы желаете от меня прямого ответа, и если б не чувствовал, что должен его дать, - что о самой пьесе я не могу отозваться одобрительно. Работа Ваша весьма похвальна и делает Вам честь, но не доставила бы ни карману Вашему, ни репутации никаких выгод, если бы была напечатана - ставить же ее на сцене, по-моему, не будут никогда.

Не говоря о том, что в стихах попадаются самые неожиданные инверсии или, как говорится, телега впряжена впереди лошади и что у Вас встречаются слова, не существующие в нашем языке, - не говоря о погрешностях, которые можно бы легко устранить, порочен самый сюжет и характеры, - а это уже, на мой взгляд, неисправимо. Отец - такой дурак, злодей - такой уж злодей, героиня так невероятно доверчива, а обман так бесхитростно прозрачен, что читатель никак не может сочувствовать Вашим персонажам в их беде. У Вас почти нет действия, а так как характеры (кроме полного своего неправдоподобия) ничем не примечательны, диалоги скоро приедаются и утомляют. Я читал пьесу очень внимательно, да и не так уж давно, и, однако, уже сейчас не могу припомнить, чтобы одно лицо отличалось от другого манерой ли речи или мыслями, которые оно высказывает. Есть, впрочем, два исключения: девица и злодей; из них первая слишком добродетельна, а второй обычный злодей, говорящий многоточиями и междометиями, и постоянно сам себя перебивающий.

Я чрезвычайно высоко ценю Ваши усилия и понимаю, какие трудности Вам приходится преодолевать, и мне бы очень не хотелось, чтобы у Вас укоренилось мнение, будто Вас затирают, будто Вы - жертва обстоятельств, будто достойный труд - лишь оттого, что он принадлежит Вашему перу, - не может получить признания. Я убежден, что если бы эта пьеса была написана Шериданом Ноулсом * или сэром Эдвардом Бульвером *, ее все равно бы не поставили. Говорю с полным убеждением, потому что знаю кое-что о жизни обоих этих джентльменов, и мне известно несколько случаев, когда им пришлось выдержать дружескую критику и осуждение. Вспомните, как трудно написать хорошую пьесу, как мало людей преуспели в этом, сколько их потерпело крах, какая ничтожная горстка пробует свои силы на этом поприще, а из тех, кто пробует, тоже ведь не всякий решится представить свою попытку на суд людской!

Поразмыслите над всем этим! и тогда мои слова не покажутся Вам ни обескураживающими, ни обидными - к тому же Вы не должны забывать, что я высказываю всего лишь свое личное мнение и могу ошибаться не хуже любого другого.

Искренне Ваш.

54

МАКРИДИ

Даути-стрит,

пятница вечером, 25 октября 1839 г.

Мой дорогой Макриди,

Наконец-то я получил книгу, всю книгу и только книгу * (пока без переплета, а это важная штука!), и направляю ее Вам с этим письмом! Красный цвет выражает мой румянец стыда по поводу ее яркого одеяния; золотой обрез все блистательные комплименты, которых я Вам не произношу; а сама книга мое сердце на протяжении двадцати месяцев, которое принадлежало Вам весь этот короткий срок по той причине, что оно принадлежит Вам всегда.

Я собирался было поблагодарить Вас в этом письме за Ваше участие к Бернету * и рассказать, какие отвратительные кошмары меня преследуют каждую ночь: то я ищу сиделку, которую никак невозможно разыскать, то обрываю звонок у дверей врача, которого никак не добудиться, то еду в коляске, в которую впряжена неподвижная лошадь, и колеса вертятся на месте. Но что такое мои переживания по сравнению с Вашими! Три к... десяти, скажем, считая прошлые, настоящие и будущие.

Засвидетельствуйте, пожалуйста, мое уважение миссис и мисс Макриди и верьте, мой дорогой Макриди, в постоянную преданность Вашего друга.