Письма Амины

Один парень из моего класса, Бьёрн, однажды дрался здесь с другим парнем, лежа между скамейками. Или точнее сказать, его били. Мы много лет дразнили Бьёрна, не слишком жестоко, но методично, стягивали с него треники, снег за шиворот совали, ничего ужасного.

В восьмом классе нам надоело его мучить. Мы решили, что стали слишком взрослыми, чтобы дразнить Бьёрна. И тогда инициативу перехватил параллельный класс. Большинство мальчишек в этом классе были из Тингбьёрга, настоящие хулиганы. Я подозревал, что директор засунул всех в один класс, чтобы знать, где их потом искать. Они обходились с Бьёрном намного грубее, чем мы себе когда-нибудь позволяли, физически грубее. Однажды, в конце восьмого класса, они поставили Бьёрна на четвереньки между скамеек, и один из ребят, здоровый рыжий пацан, обхватил его вокруг пояса и пытался положить на лопатки. И тут произошло то, чего никто не ожидал, и произошло очень быстро. Думаю, Бьёрн пытался встать, но со стороны это выглядело так, словно он боднул того парня затылком в нос. Рыжий вскочил и растерянно смотрел по сторонам, а из носа и губы шла кровь. Он так и стоял, а кровь текла, пока одна девчонка не отвела его к питьевому фонтанчику, чтобы он умылся. Все его друзья решили, что Бьёрн это сделал нарочно. После этого они оставили его в покое. И хотя Бьёрн по-прежнему жутко раздражал меня, я радовался за него. Я был одним из тех, кто пустил сплетню о том, что он начал ходить на дзюдо и стал крутым безбашенным парнем.

Я смотрю на плитки вокруг того места, где это случилось. Не знаю почему, но мне кажется, что там должны сохраниться темные пятна крови.

Прохожу двор и перепрыгиваю через изгородь по другую сторону школы. Через пару лет после того, как я закончил школу, мы вернулись сюда как-то ночью с одноклассником и побили окна пустыми пивными бутылками, не потому, что ненавидели школу, это была ни плохая, ни хорошая школа, мы просто были очень пьяными.

Я иду по улице. Виллы с высокими изгородями и стоящими снаружи машинами. Некоторые участки оформлены с фантазией, а изгороди подстрижены покороче, чтобы прохожие могли насладиться видом. Фруктовые деревья, маленькие ванночки с фонтанчиками для птиц, на одном участке кто-то попытался сделать японский сад с маленькими белыми камнями, парой деревьев бонсай, понесших урон от датской погоды, и миниатюрным озерцом с бамбуком.

Однажды зимой, много лет назад, после сильного ночного снегопада, мы со старшим братом сидели на деревянных санках, которые вез отец. На нем была дубленка с меховым воротником, я помню его спину, широкую спину, и руку, держащую веревку, но я не могу представить его лица. Он ушел от матери, когда мы были маленькими, и с тех пор я его не видел. Мой старший брат помнит его лучше. Сейчас отец живет в Орхусе, с новой семьей. У нас с братом был молчаливый договор его не разыскивать. Я понимал, почему он бросил маму. Она из всего делала проблему и кричала. Я считал, что ей нужно побольше следить за собой, стараться походить на женщин из журналов, тогда бы он, наверное, остался.

Я сворачиваю за угол и иду по улице, на которой мы жили. Странно возвращаться назад. Теперь это просто сады, тротуар, машины, дома. В детстве мир ограничивался этой улицей. Чем ближе к нашему дому, тем медленнее я иду. Мимо садовой калитки соседки. Мы ее ведьмой называли. Она иногда сидела с нами, когда маме нужно было уйти, угощала нас печеньем, но мы все равно ее боялись, потому что она была старая и горбатенькая и у нее была кошка. Но печенье мы всегда съедали. Теперь на калитке другие имена, перед домом стоит красная «тойота»-пикап. Дом матери из желтого кирпича, с плоской крышей. Я прохожу в калитку и дальше, вокруг дома. Лужайку давно не косили. Мама стоит на кухне. Я забираюсь на яблоньку, растущую у кухонного окна. Я так близко к ней. Она красиво одета: темно-серые брюки, кремовая блузка, сверху — песочного цвета кардиган. Волосы собраны, несколько локонов спадают на лицо, как у молоденькой девушки. Каштановые волосы с редкими седыми прядями, думаю, она красится. Я был бы счастлив, если бы в кухню зашел мужчина. Открыл бы бутылку вина, вынул бокалы из шкафа. Но она одна. Ставит на поднос один прибор. Одна тарелка, одно легкое пиво, один стакан. Берет сковороду с плиты и кладет на тарелку панированное мясо, венский шницель или курицу. Берет с плиты кастрюльку, накрытую крышкой, и кладет рядом с мясом овощи. Горох, брокколи, нарезанная колечками рифленая морковь, все из пакетика. Из другой кастрюльки наливает в тарелку соус беарнез или другой такого же цвета. Не на овощи или мясо, для нее всегда было важно, чтобы продукты как можно дольше были отделены друг от друга. Она говорила, что, когда в тарелке все смешивается, это похоже на помои. Она открывает пиво, кладет открывашку обратно в ящик и выкидывает пробку. Берет поднос и выходит из кухни. Я обхожу дом и залезаю на крышу сарая. Отсюда мне видна гостиная. Мама села за обеденный стол. Она отрезает кусочек мяса, долго жует. Наливает полстакана пива и аккуратно отпивает. До меня доносится звук радио, но что говорят — не слышно. Сижу на крыше и смотрю, как мама ест. Закончив, она вытирает рот салфеткой. Я слезаю с крыши и ухожу из сада.

13

Вернувшись в квартиру, я снова безуспешно пытаюсь дозвониться до Марии. Включаю большой телевизор брата, нахожу канал с животными. Фильмы о природе, большие звери, охотящиеся на маленьких зверей, большие звери, трахающие больших зверей. В африканской саванне. В этом есть смысл, я смотрю на них часа два.

Вхожу в спальню, осторожно, чтобы не наступить на письма, лежащие на полу. Сажусь на кровать и раздеваюсь с закрытыми глазами. Пробую удержать в голове картины с пожирающими добычу и спаривающимися львами. Хорошие, мощные картины. Тут я замечаю, что в комнате не один. Я почувствовал его запах еще до того, как открыл глаза, дым его дрянных сигарилл, затхлый чердачный запах.

— Домовой переезжает следом…

Он сидит напротив меня в кресле у стены. Чуть наклонившись вперед, упакованный в свою ворсистую темно-зеленую парку, он почесывает щетину.

— Ты же не думал, что сможешь от меня избавиться, а? Домовой переезжает следом, Янус…

Нет, я не думал, я, наверное, просто надеялся, что он найдет меня не так скоро.

— А ты изменил сценографию, друг мой.

Рука его скользит по благородной древесине подлокотника.

— Неплохо, друг мой, неплохо.

Он веселится, с наслаждением долбит мне мозги. Он никогда не говорил мне ничего хорошего. В нем столько горечи, что она просачивается сквозь поры его кожи, отравляет его дыхание.

— Неплохо для пони.

— Пони?

Я обычно ему не отвечаю, но тут он меня поймал.

Он широко улыбается, показывая свои гнилые зубы:

— Ну знаешь, как у девочек-наездниц. Эти девочки, они говорят со своими лошадьми обо всем, о парне там каком-нибудь из класса, парне с зелеными глазами, на переменке сунувшем ей записку. Ты был ее вонючим пони, она могла писать тебе обо всем. Но однажды ей стало скучно. Она выросла, захотела трахаться, захотела детей. Нет времени для пони.

Он жестикулирует желтыми от никотина пальцами, проводит рукой по тонким седым волосам. Он наслаждается.

— Ты уверен, что вообще хочешь ее найти? Разве тебя не удовлетворяет сам процесс поиска? Ты ее найдешь, и что она скажет? Прости-прощай? Ты был ее пони, Янус.

Я мог бы закричать на него, сказать, что он ошибается. Но это бесполезно. Он только обрадуется. Я знаю, что его нет. Я сумасшедший, кому, как не мне, знать. Я знаю, что если как следует сконцентрируюсь, то заставлю его исчезнуть. Но я слишком устал, слишком вымотан.

Я поворачиваюсь и выключаю свет. Но не сплю. Я знаю, он все еще сидит там, я слышу, как он говорит, хотя изо всех сил стараюсь, чтобы слова не порождали смысл.

Представляю львов, больших львов. Львы в саванне, львы трахают других львов, пожирают куски сырого мяса, раздирая убитых ими животных. Я мог бы лечь на балконе. Но тогда он выиграет. Это будет значить, что он прогнал меня. И я больше не смогу вернуться в спальню. Я не хочу предоставлять ему эту победу. Он и все на свете отрезанные пальцы в тесте могут катиться к дьяволу в ад. Я знаю, чего хочу. Я хочу найти Амину. Я поворачиваюсь и тянусь за снотворным на столике, в темноте нащупываю пузырек, чуть не роняю на пол. Открываю и выуживаю пару таблеток. Проглатываю насухую, это возможно, дело привычки. Лежу со стариком в темноте, пока снотворное не гасит сознание.

14

Съедаю какие-то сухарики из кухонного шкафа, из пакетика с давно истекшим сроком хранения, закрытого одним из дизайнерских зажимов братца. Принимаю таблетки и снова звоню Марии. После трех гудков трубку снимают. Девушка, которая может оказаться Марией. Она кричит:

— Я же сказала, что не хочу с тобой говорить.

Трубку швыряют. Я снова набираю, и снова автоответчик.

Я принимаю ванну, нахожу кое-что из одежды брата. Костюм. Брюки чуть длинны, но в целом сидит хорошо. Гораздо лучше, чем одежда, что была на мне при выписке. Хоть это и лучшая моя одежда, выходная, от нее разит супермаркетом.

Я нажимаю на кнопку на автомате рядом с дверью. Он выплевывает бумажку с номером. Сажусь на один из стульев у стены и жду. С потолка свисает экран с зелеными цифрами, которые показывают, как далеко продвинулась очередь. На стульях рядом со мной и напротив сидят другие. Сомалийская семья с маленькой девочкой. Пара пожилых арабов и какие-то датчане. Все выглядят грустными. Наверное, нельзя выглядеть довольным, когда получаешь даровые деньги. Или, может, это просто потому, что им так мало дадут и нужно спешить обратно, на «левую» работу.