Письма к Фелиции
Шрифт:
О свадьбе в подробностях я лучше ничего писать не буду, иначе пришлось бы описывать новых родственников и их друзей, это слишком отбросит меня назад, в недавнее, и так с трудом пережитое время. Кузину мою зовут Марта, у нее много достоинств, одно из которых – нетребовательность, коим щедро пользовался я один. Мои родители (не могу устоять перед искушением и скажу здесь: «мои бедные родители») по случаю свадьбы были очень счастливы, несмотря на безумную сумму, которую им, скрепя сердце, за эти торжества пришлось выложить. Обычно мой отец после обеда садится в кресло-качалку, чтобы соснуть ненадолго, после чего снова отправляется в магазин – ложиться после еды ему из-за его сердечного недуга категорически нельзя. Вот и сегодня он сел в кресло-качалку, и я уже думал, что он заснул (а я как раз обедал), как вдруг он, уже засыпая, говорит: «Кто-то мне сказал, наша Валли в свадебной фате выглядела вчера просто княгиней». Но сказал по-чешски, и столько восхищения, любви и нежности, сколько слилось в чешском слове «кнежна», немецкому «фюрстин» и не снилось, оно-то всецело навострено на размах и на роскошь.
Высказывание моего зятя Ты, любимая, поняла не вполне правильно. Существуй для него хоть малейшая возможность иметь в виду Твои письма, тогда, конечно, известную злонамеренность его шутки не пришлось бы отрицать. Но как раз он-то про Твои письма, разумеется, ровным счетом не знает, и такой намек с его стороны полностью исключен. Единственный намек, который мог бы иметь тут место, хотя не было и его, это тот, что я так мало уделяю внимания семье, словно живу где-то на чужбине и с семьей состою лишь в переписке. О моем же истинном обиталище он, конечно, ведать не ведает. [8]
8
Имеются
Франц.
14.01.1913
Любимая, за работой время прошло незаметно, уже опять так поздно, и мне всегда около двух ночи вспоминается тот китайский ученый. [9] Увы, увы, не подруга меня будит, а только письмо, которое я хочу ей написать. Как-то раз Ты написала, что хотела бы сидеть рядом со мной, когда я пишу; представь себе, я бы тогда не смог писать (у меня и сейчас-то не особенно получается), напрочь не смог бы. Писать – это ведь раскрываться до самого дна; даже крайней откровенности и самоотдачи, допустимой в общении между людьми, такой, когда, кажется, вот-вот потеряешь себя, чего люди, покуда они в здравом уме, обычно стараются избегать, ибо жить, покуда жив, хочет каждый, – даже такой откровенности и самоотдачи для писательства заведомо бесконечно мало. Все, что с этой поверхностной плоскости ты переносишь в писательство – если уж иначе не получается и более глубокие родники в тебе молчат, – все это ничто и распадется в прах в тот самый миг, когда более истинное чувство поколеблет в тебе эту первую, поверхностную оболочку. Вот почему никакого одиночества не хватит, когда пишешь, и любой тишины мало, когда пишешь, и никакая ночь не бывает достаточно темна. Вот почему и никакого времени никогда не хватает, ибо пути твои долги, сбиться с них легче легкого, и иной раз такой страх накатывает, что, забыв все влечения и соблазны, хочется повернуть и бежать назад (за что потом всякий раз тяжело бываешь наказан) – как при нежданном поцелуе, случайно сорванном с вожделенных уст! Я часто думаю, что лучшим образом жизни для меня было бы, если бы меня заперли с пером, бумагой и лампой в самом дальнем помещении длинного подвала. Еду пусть бы мне приносили и ставили от моей комнаты как можно дальше, при входе в подвал. Поход за едой, в халате, минуя все подвальные своды, был бы единственной моей прогулкой. Потом я возвращался бы за стол, долго, со вкусом ел и снова принимался бы писать. Ах, что бы я тогда написал! Из каких глубин бы черпал! Без усилий! Ибо высшая сосредоточенность уже не требует усилий. Правда, долго бы это, наверно, не протянулось, и при первой же, даже в таком состоянии все равно неизбежной неудаче я впал бы в грандиозное, восхитительное безумие. Что скажешь, любимая? Не чурайся подвального жителя!
9
См. письмо от 24.11.1912.
15.01.1913
Сегодняшний день уже относительно скоро закончится, но я и лечь хочу тоже скоро, потому что за вчерашнюю, временами даже хорошую работу мне весь день пришлось расплачиваться головными болями (кстати, эти головные боли – достижение последних двух месяцев, если вообще не нового, 1913 года) и дурным, лопающимся от кошмаров сном. А хорошо писать хотя бы два вечера подряд мне уже давно не удавалось. Каким же неровным месивом писанины будет этот мой роман! И какая адская, если вообще выполнимая, это будет работа – вдохнуть хотя бы видимость жизни в дохлые его куски! И сколько останется в нем ненастоящего только потому, что вовремя не пришла подмога из глубин…
О моем зяте я Тебе еще напишу, о Максе тоже, о Лёви тоже, мне, в конце концов, совершенно безразлично, о ком писать, лишь бы верить, что каждым написанным словом я прикасаюсь к Тебе, любимая. «Тайная любовь» у нас не идет, зато наш новый кенар прямо сейчас, среди ночи, хоть его и накрывают, вдруг затянул что-то очень печальное.
Франц.
16.01.1913
Пишу уже сейчас, ибо кто знает, когда и насколько расстроенным я вернусь домой нынче вечером. Только представь себе, я сегодня вечером – я уже месяц с тревогой этого ждал – не остаюсь дома. Меня уже сейчас мучит совесть, и я буду доволен, если она хотя бы на четверть часа оставит меня сегодня в покое. Дело в том, что Бубер выступает с докладом о еврейском мифе. [10] Впрочем, сам-то Бубер ни в жизнь не вытащил бы меня из моей светелки, я его уже слышал, он производит на меня скорее занудливое впечатление, что бы он ни говорил, мне всегда недостает чего-то… (Разумеется, он многое знает, китайские истории…) – (Не было под рукой промокательной бумаги, и я, дожидаясь, пока страница просохнет, читал в Education, [11] которая как раз передо мной лежит, страницы с 600 по 602. Бог ты мой! Прочти это любимая, нет, ты только прочти! «Elle avoua qu'elle desirait fair un tour a son bras, dans le rues». [12] Какой образ! А прочеркнутые страницы, любимая, отнюдь не обозначают ночи, когда у него не было сил. Напротив, это как раз те страницы, в которые он углублялся всецело, до полной неразличимости всякому человеческому глазу. И даже в третьей, беловой рукописи, как Ты можешь увидеть из приложения, ему еще выпадало это бесконечное счастье.) – Продолжаю в других скобках: (так вот, он, Бубер, издал «Китайские духовные и любовные истории», которые, насколько я их знаю, просто великолепны.) Но после Бубера читает Айзольт, [13] ради нее-то я и иду. Ты ее уже слушала? Я видел ее Офелию и в роли Веры в «Имярек». [14] Ее облик и голос меня прямо-таки покорили. Вероятно, я вообще явлюсь туда уже только после буберовского доклада…
10
Бубер выступал с докладом на тему «Миф иудеев» на торжественном вечере объединения «Бар Кохба».
11
«Education sentimental» – «Воспитание чувств» Флобера, одна из любимых книг Кафки.
12
«Она призналась, что очень хотела бы, рука об руку с ним, пройтись по улицам» (фр.).
13
Айзольт Гертруда (1870–1955) – известная немецкая актриса из берлинской труппы Макса Райнхарда.
14
«Имярек» («Jedermann») – драма Гуго фон Гофмансталя, была показана в Праге во время гастролей Берлинского Дойчес Театер 12 мая 1912 года.
Представляешь, Фелиция, уже за три часа ночи! Много видел, кое-что слышал, но ничего такого, что бы стоило хорошего сна. Спокойной ночи, любимая моя. Как спокойно Ты спишь, а Твой суженый тем временем бог знает в какой дали околачивается…
Франц.
17.01.1913
Только что, любимая, впервые спустя много времени опять провел дивный час за чтением. Ты в жизни не догадаешься, что я читал и что доставило мне такое удовольствие. Старый годовой комплект «Гартенлаубе», [15] еще за 1863 год. Не то чтобы я читал что-то определенное, просто медленно пролистал 200 страниц, рассматривая иллюстрации (из-за дороговизны воспроизведения тогда еще редкие) и лишь кое-где читая, когда попадалось что-то особенно интересное. Меня то и дело тянет в былые времена, и наслаждение познавать человеческие отношения и образ мыслей в уже законченном,
отжившем, но еще абсолютно понятном виде (Господи, 1863 год, это же каких-то 50 лет тому назад!), однако уже не будучи в состоянии пережить их по-настоящему, в подробностях, снизу и как бы изнутри, то есть наслаждение играть ими по своему усмотрению и капризу, – это противоречивое наслаждение для меня невероятно заманчиво. Я то и дело читаю старые газеты и журналы. А потом – эта старая добрая, за сердце берущая, вся еще замершая в ожидании Германия середины прошлого века! Тесный мирок, близость соседства, какую каждый чувствует к каждому, издатели к подписчикам, писатели к читателям, читатели к великим авторам (Уланду, Жан Полю, Зойме, Рюккерту, «Барды и брамины Германии»).15
«Гартенлаубе» («Садовая беседка») – немецкий еженедельный иллюстрированный журнал, чрезвычайно популярный во второй половине XIX века. Публиковал материалы познавательного и развлекательного характера, в том числе и произведения изящной словесности.
Сегодня я ничего не писал, и стоит мне отложить чтение, меня, тут как тут, немедленно охватывает неуверенность, которая следует за простоями в писательстве, неотвязная, как злой дух. Изгнать его в силах только добрый дух, буде он ко мне приблизится и даст мне свои, необычайно важные для меня ручательства, что потеря вечера, во время которого я ничего (но значит, и ничего плохого) не написал, не невосполнима (хоть это на самом деле и не так, но устам, что сейчас, воскресным утром, улыбаются этим строчкам, я привык во всем верить на слово) и что способность писать, при всей ее сомнительности, я вследствие этого бесполезно проведенного вечера все же не утрачу, как я, в полном одиночестве сидя за столом (в натопленной гостиной, боже правый!), всерьез опасаюсь. Я слишком устал, чтобы писать (вообще-то даже не слишком, но боялся утомления, а сейчас уже час ночи), вчера я домой вернулся только в три, но даже и тогда заснуть долго не удавалось, так что еще и пятый час во всей его первозданной невинности успел грянуть мне боем курантов в устало настороженное ухо. А завтра грядет уже новая, впрочем, давно предусмотренная помеха, а именно: я иду – да, это правда – в театр. Вот так, одно развлечение за другим, но уж после им конец, и надолго. Я, наверное, уже год в театре не был и еще целый год не пойду, но завтра у нас дают русский балет. Я еще два года назад его видел и потом месяцы им грезил, особенно одной совершенно ошеломляющей балериной – Эдуардовой. Сейчас ее не будет, она вообще, по-моему, считалась там скорее второстепенной солисткой, и великая Карсавина тоже не приехала, она, как назло мне, заболела, но все равно там много замечательного. [16] В одном из писем Ты упоминаешь русский балет, у вас в бюро были по этому поводу дебаты. Что это было? И что это за танец танго, который Ты танцевала? Он вообще так называется? Мексиканский, что ли? Почему не осталось фотографии? Балет лучше, чем у русских, и более красивый в отдельных движениях танец я видел еще только у Далькроза. [17] Ты видела выступления его школы в Берлине? Они, по-моему, часто у вас танцуют.
16
Упоминаемые Кафкой гастроли русского балета (труппа А. П. Павловой) проходили в Праге весной 1910 года. Эдуардова Евгения Платоновна (1882–1960), Карсавина Тамара Платоновна (1885–1978) – знаменитые русские балерины, после революции обе в эмиграции.
17
Жак-Далькроз Эмиль (1865–1950) – швейцарский музыкальный педагог и композитор, в 1910 г. основал Школу музыки и ритма в Хеллерау (под Дрезденом). Позднее, летом 1914 г., – см. Дневники, 30.06.1914 – Кафка посетил эту школу.
Однако что это я тут суечусь и встреваю между танцовщицами, вместо того чтобы идти спать, но прежде, Фелиция, ласково привлечь Твою голову к своему сердцу, которому Ты нужна гораздо больше, чем Ты, наверное, думаешь. Мне столько всего еще надо Тебе сказать и ответить, но непомерность и тяжесть сказуемого превосходят даже дальность действительного расстояния между нами, а непреодолимым выглядит и то и другое…
Франц.
Только что, надписывая адрес, я по ошибке проставил вместо Твоего номера дома свой собственный, и семь пустующих стульев в нашей гостиной посмотрели на меня укоризненно…
И еще кое-что. У Тебя, наверно, летом другие часы присутствия, чем зимой, раз Ты пишешь, что в пятницу после обеда ходишь летом в храм? (Сам я вот уже за несколько лет в храме был только дважды – на свадьбах моих сестер.) Я думал, насчет мышей Ты шутишь. А они и в самом деле у вас водятся? Бедное дитя!
19.01.1913
Воскресенье, после полудня, в недобрый час.
Нет, любимая, так, как в предпоследнем письме, Ты не должна мне писать. Правда, сегодняшним письмом Ты все это перечеркнула, но ведь вчерашнее уже здесь, у меня перед глазами, и я уже 24 часа ношу его в себе. Разве Ты не знаешь, как я такие вещи поневоле буду читать? Разве Ты не знаешь, насколько я слаб и несчастлив и завишу от минутных перепадов настроения? А уж сейчас, когда я вот уже четвертый день для себя ничего не пишу, и подавно! Ты, конечно, чувствуешь все это, любимая, иначе я не мог бы ощущать в Тебе столь близкую душу, но все равно я должен Тебе сейчас написать вот что – когда вчера я прочел Твое письмо, я сказал себе: «Вот видишь, тут прямо так и написано – даже в глазах Фелиции, которая, конечно же, относится к Тебе куда лучше, чем другие, даже в ее глазах тебе недостает надежности и уверенности в себе. Но если даже ее ты не устраиваешь, кого ты вообще можешь устроить? А ведь то, что Ты ей написал и на что она так тебе отвечает, и вправду шло от самого сердца. Тебе и в самом деле самое место в подвале, хоть тебе и кажется сегодня, что даже подвал тебе уже не поможет. [18] А Фелиция, значит, этой необходимости не осознает? Не может осознать? Разве не знает она, на какую прорву вещей ты неспособен? И разве не знает она, что если ты живешь в подвале, то этот подвал безусловно принадлежит и ей тоже? (Хотя, несомненно, приходится признать, что именно подвал, и ничего, кроме подвала, – это и впрямь весьма прискорбное имущество.)» Любимая, родная моя, неужели Ты всего этого не знаешь? Но тогда, любимая, какие же страдания я на Тебя навлеку, даже если все у нас будет настолько хорошо, как иногда грезится? И чем лучше будет, тем больше будут страдания. Вправе ли я на это пойти? Даже если голос самосохранения мне приказывает? Иной раз невозможность захлестывает возможность, точно волна.
18
См. письмо от 14.01.1913.
И не стоит, любимая, недооценивать стойкость той китайской женщины. [19] До раннего утра – не помню уж точно, указано ли в стихотворении время, – она бодрствовала на своем ложе, назойливый свет настольной лампы не давал ей спать, но она была спокойна, может, и пыталась силою взгляда отвлечь ученого от его книги, но этот печальный и столь преданный ей мужчина взглядов ее не замечал, и только Богу известно, по каким таким печальным причинам не замечал – по причинам, над которыми он был невластен, но которые все вместе и в высшем смысле были связаны с ней и преданы только ей. В конце концов она не сдержалась и отняла-таки у него лампу, что в конечном счете было совершенно правильно – и для здоровья полезно, и для занятий, надо надеяться, не вредно, и для любви благоприятно, и хорошее стихотворение за собой повлекло, но в общем и целом это было всего лишь самообманом той женщины.
19
См. письмо от 24.11.1912.
Любимая, возьми меня к себе, держи меня, но не обманывайся, день на день у меня не приходится, поэтому осознай – чистой радости Ты никогда от меня не получишь, зато чистого страдания сколько угодно, но, несмотря на это, – не гони меня прочь. Меня связывает с Тобою не только любовь, любовь – это было бы слишком мало, любовь начинается, приходит, проходит и приходит снова, а вот эта необходимость, которой я, словно крючьями, впился во все Твое существо, она остается. Так останься же и Ты, любимая, останься! И письма, такие, как позавчера, больше не пиши.