Письменная культура и общество

Среди многих последствий перехода от свитка к кодексу два заслуживают особого внимания. С одной стороны, торжество кодекса как материальной формы не отменяет прежних обозначений и репрезентаций книги. Так, в «Граде Божием» бл. Августина книга как физический объект именуется словом «кодекс», а словом liber обозначены части произведения. В таком обозначении сохраняется память о прежней его форме: объем «книги», сделавшейся дискурсивной единицей (в «Граде Божием» их двадцать две), в точности соответствует тому количеству текста, какое помещалось в одном свитке [29] . Точно так же в изображениях книги на монетах и памятниках, в живописи и скульптуре долгое время сохранялась устойчивая связь с volumen, символом знания и авторитета — даже когда форма кодекса стала господствующей и породила новые практики чтения. С другой стороны, чтобы прочесть, а значит, развернуть свиток, его нужно было держать двумя руками: поэтому читатель, которого мы видим на фресках и барельефах, не мог одновременно читать и писать, а значит, важнейшее значение приобретала диктовка вслух. Кодекс приносит читателю свободу: книга, состоящая из тетрадей и лежащая на столе или пюпитре, уже не требует чтения с участием всего тела. Читатель может отвлекаться от нее, читать и одновременно писать, переходить по своему усмотрению от страницы к странице, от книги к книге. Кроме того, вместе с кодексом возникает типология книжных форм, основанная на соотношении формата и жанра, типов книги и категорий дискурса, — а значит, складывается система идентификации и обозначения текстов, унаследованная книгопечатанием и сохраняющаяся и поныне [30] .

29

Holtz L. Les mots latins designant le livre au temps d’Augustin // Les Debuts du codex. P. 105-113.

30

Petrucci A. Il libro manoscritto // Letteratura italiana. T. 2: Produzione e consumo. Torino: Einaudi, 1983. P. 499-524.

Откуда этот повышенный интерес к прошлому, в частности, к зарождению кодекса? Дело в том, что понимание завтрашней (или уже сегодняшней) компьютерной революции и овладение ее возможностями во многом зависит от того, насколько точно мы определим ее место в истории длительной временной протяженности. История позволяет в полной мере оценить неслыханные перспективы, которые открывает перед нами оцифровка текстов, удаленный доступ к ним и их восприятие на компьютерном экране. В мире электронных текстов, или, вернее, электронной репрезентации текстов исчезают два ограничения, присущие печатной книге и считавшиеся прежде обязательными. Первое ограничение: в печатной книге присутствие читателя может быть выражено лишь в очень узких рамках. Начиная с XVI века, когда знаки пунктуации, различные метки и заголовки (заглавия глав и колонтитулы), прежде добавлявшиеся на печатную страницу рукой корректора или владельца книги, стали печататься типографским способом, для рукописных читательских помет остается лишь пространство, не занятое текстом. Печатный объект односторонне навязывает свою форму, структуру, расположение, отнюдь не предполагая чьего-либо соучастия. И если читатель все же намерен письменно зафиксировать в этом объекте свое присутствие, он может сделать это лишь украдкой, почти тайком — с внутренней стороны переплета, на пустых листах, на полях и т.п. [31]

31

Marks in Books. Cambridge (Mass.): The Houghton Library, 1985. Примерами анализа рукописных помет в печатной книге могут служить две работы: Лайзы Джердайн и Энтони Графтона (Jardine L., Grafton A. “Studied for Action”: How Gabriel Harvey Read His Livy // Past and Present. № 129 (November 1990). P. 30-78) и Кэти Дэвидсон (Davidson C. Revolution and the Word: The Rise of the Novel in America. New York; Oxford: Oxford University Press, 1986. P. 75-79). Пример деятельности читателя в эпоху рукописной книги см.: Meyenberg R., Оиу G. Alain Chartier, lecteur d’Ovide // Scrittura e Civilta. T. XIV (1990). P. 75-103.

В электронном тексте все иначе. Читатель не только может производить с текстом разнообразные операции (составлять к нему указатели, добавлять аннотации, копировать его, делить на части, компоновать по-новому, перемещать и т.д.) — он даже может стать его соавтором. Граница между письмом и чтением, автором текста и читателем книги, четко обозначенная в печатном тексте, здесь исчезает, а ей на смену приходит иная реальность: читателю дано право стать одним из равноправных создателей коллективной рукописи, или, по крайней мере, составить новый текст на основе произвольно вырезанных и склеенных фрагментов. Подобно читателю рукописи, который мог по собственной прихоти объединить в один сборник, в одну libro-zibaldone, произведения совершенно разной природы, читатель компьютерной эпохи может по своей воле здавать оригинальные собрания текстов, существование, структура и даже оформление которых зависят исключительно от него самого. Более того, он всегда может вмешаться в саму ткань этих текстов, изменить их, переписать заново, сделать своими собственными. Очевидно, что подобная возможность ставит под вопрос — и под угрозу — все привычные нам категории описания текстов, все те категории, которые, начиная с XVIII века, соотносились с индивидуальным, единственным и неповторимым творческим актом и на которых основывалось наше представление о литературной собственности. Копирайт, понимаемый как право собственности автора на оригинальное произведение, продукт своего творческого гения (первое упоминание этого термина относится к 1701 году [32] ), плохо приживается в мире электронных текстов... [33]

32

Rose M. Authors and Owners: The Invention of Copyright. Cambridge (Mass.); London: Harvard University Press, 1993. P. 58; Nichol D.W. On the Use of “Copy” and “Copyright”: a Scriblerian Coinage? // The Library. The Transactions of the Bibliographical Society. 1990. June. P. no-120.

33

Jaszi P. On the Author Effect: Contemporary Copyright and Collective Creativity // Cardozo Arts and Entertainment Law Journal. T. X (1992). № 2: Intellectual Property and the Construction of Authorship. P. 293-320; Prassoloff A. Le droit d’auteur a l’age de l’ecrit concurrence // Textuel. № 25 (1993). P. 119-129 (“Ecrire, voir, conter”); Ginsburg J.C. Copyright Without Walls? Speculations on Literary Property in the Library of the Future // Representations. № 42 (spring 1993). p. 53-73, “Future Libraries”.

С другой стороны, компьютерный текст впервые позволяет преодолеть одно из давних и болезненных противоречий западной культуры: противоречие между мечтой об универсальной библиотеке, содержащей все когда-либо напечатанные книги, все когда-либо написанные тексты — и даже, как у Борхеса, все книги, которые можно написать, исчерпав все возможные сочетания букв алфавита, — и неутешительной реальностью книжных собраний, которые, при всем своем богатстве, способны дать лишь частичное, неполное, ущербное представление об универсальном знании [34] . Западная мысль придала этой ностальгии по утраченной полноте образцовый мифологический образ: образ Александрийской библиотеки [35] . Удаленный доступ к текстам, стирающий неустранимое доселе различие между местонахождением текста и местонахождением читателя, делает эту древнюю мечту мыслимой, достижимой. Текст в своей электронной репрезентации, отделенный от прежних материальных оболочек и локализаций, оказывается доступен любому читателю. При условии, что все существующие тексты, и рукописные и печатные, будут оцифрованы или, иначе говоря, преобразованы в тексты электронные, возникает возможность сделать все письменное наследие человечества доступным для всех. Любой читатель, где бы он ни находился, лишь бы перед ним был компьютер, подключенный к Сети и поддерживающий передачу цифровых документов, сможет получить, прочесть, изучить любой текст, независимо от его изначальной формы и локализации [36] . «Когда было провозглашено, что Библиотека объемлет все книги, первым ощущением была безудержная радость» [37] : «безудержную» радость, о которой пишет Борхес, нам сулят те нерукотворные, виртуальные библиотеки, что станут, судя по всему, библиотеками нашего будущего.

34

См. статью «Нерукотворные библиотеки» в настоящей книге; а также: Goulemont J.-M. En guise de conclusion: les bibliotheques imaginaires (fictions romanesques et utopies) // Histoire des bibliotheques francaises. T. Il: Les bibliotheques sous l’Ancien Regime / Ed. par C. Jolly. Paris: Promodis; Editions du Cercle de la Librairie, 1989. P. 500-511.

35

Canfora L. La biblioteca scomparsa. Palermo: Sellerio editore, 1986; Alexandrie III^e siecle av. J.-C. Tous les savoirs du monde ou le reve d’universalite des Ptolemees/Ed. par Chr. Jacob et F. de Polignac. Paris: Editions Autrement, 1992.

36

Bolter J.D. Writing Space: The Computer, Hypertext, and the History of Writing. Hillsdale, New Jersey: L. Erlbaum, 1991.

37

Borges J.L. La biblioteca de Babel (1941) // Id. Ficciones <1944>. Buenos Aires: Emece, 1966 [рус. пер.: Борхес ХЛ. Вавилонская библиотека. Цит. по: Борхес Х.Л. Проза разных лет. М.: Радуга, 1984. С. 83. Пер. В.С. Кулагиной-Ярцевой].

Радость эта, конечно, безудержная, но, быть может, несколько преждевременная. На самом деле каждая форма, каждый носитель, каждая структура распространения и рецепции письменного текста оказывает глубокое влияние на его возможное применение и интерпретацию. В последние годы историки книги много занимались проблемой этого воздействия формы на смысл на различных уровнях [38] . Можно привести немало примеров тому, как чисто «типографские» (в широком смысле слова) изменения существенно трансформируют предназначение, способы циркуляции, толкования «одного и того же» текста. Таковы, например, варианты членения библейского текста, в частности, начиная с изданий Робера Этьенна, с пронумерованными стихами. Таково использование структур, характерных для печатной книги (заглавия, титульного листа, разбивки на главы, гравюр на дереве), применительно к произведениям, изначальная форма которых, связанная исключительно с рукописной циркуляцией, была им совершенно чужда: примером может служить судьба «Ласарильо с Тормеса», апокрифического письма, без заглавия, без глав, без иллюстраций, предназначавшегося для просвещенной публики и превращенного первыми его издателями в книгу, которая по внешнему виду напоминала жития святых или брошюры на злобу дня, то есть жанры, получившие широчайшее распространение в Испании Золотого века [39] . Таковы процессы, происходившие с драматургией в Англии, где в начале XVIII века совершился переход от изданий елизаветинской эпохи, примитивных и компактных, к изданиям, где применялись типографские приемы французского классицизма: в печатном тексте появилось наглядное деление на акты и сцены, а также, благодаря ремаркам, воссоздавались некоторые элементы сценического действия [40] . Таковы, наконец, новые формы, с помощью которых издатели Кастилии, Англии или Франции делали целый корпус уже опубликованных текстов, чаще всего ученого происхождения, доступными для «простонародного» читателя. включая их в репертуар лоточников, торгующих книгами вразнос. Каждый раз мы констатируем одно и то же: исторически и социально дифференцированные значения любого текста неотделимы от материальных модальностей, в которых он предстает перед читателем.

38

McKenzie D.F. Bibliography and the Sociology of Texts. The Panizzi Lectures, 1985. London: The British Library, 1986.

39

Rico F. La princeps del Lazarillo, Titulo, capitulacion y epigrafes de un texto apocrifo // Problemas del Lazarillo. Madrid: Catedra, 1988. P. 113-151.

40

McKenzie D.F. Typography and Meaning: The Case of William Congreve // Buch und Buchhandel in Europa im achtzehnten Jahrhundert / Hrsg, von G. Barber, В. Fabian. Hamburg: Dr. Ernst Hauswedell und Co, 1981. S. 81-126.

Вывод этот заключает в себе весьма актуальный урок. Да, возможность перевести письменное наследие человечества с одного носителя на другой, заменить книгу-кодекс экраном открывает перед нами огромные возможности. Но в то же время это — насилие над текстами, лишающимися тех форм, которыми, среди прочего, определялись их исторические значения. Предположим, что в более или менее близком будущем все произведения, принадлежащие к нашей культурной традиции, станут распространяться и читаться лишь в своей электронной репрезентации, — тогда нам грозит опасность утратить всякое понимание той текстовой культуры, в рамках которой издавна возникла тесная связь между понятием текста и особой формой книги — кодексом. Лучше всего о силе этой связи свидетельствуют сложившиеся в западной традиции устойчивые метафоры книги-судьбы, книги-космоса либо книги-тела [41] . Авторы, прибегавшие к ним, от Данте до Шекспира, от Раймунда Луллия до Галилея, имели в виду отнюдь не всякую книгу: такая книга состоит из тетрадей, листов и страниц и защищена переплетом. Столь популярная в Новое время метафора книги мироздания, книги природы, как бы срослась со стихийными, глубоко укоренившимися в нас репрезентациями, в силу которых письменный текст естественным образом связывается с кодексом. Вступление в эру электронных текстов волей-неволей будет означать постепенный отход от ментальных представлений и интеллектуальных операций, специфически связанных с теми формами книги, какие получили распространение на Западе за последние семнадцать-восемнадцать веков. Порядок дискурсов никогда не существует отдельно от современного ему порядка книг.

41

Curtius E.R. Europaische Literatur und Lateinisches Mittelalter. Berne: A. Francke AG Verlag, 1948 (Kapitel 16); Blumenberg H. Die Lesbarkeit der Welt. Frankfurt a/М.: Suhrkamp, 1981.

В связи с этим, как мне кажется, перед нами встают две задачи. Во-первых, предстоит осмыслить с исторической, юридической, философской точки зрения нынешний переворот в способах доступа к письменным текстам и их рецепции. Хотим мы или нет, но этот переворот происходит. Техническую революцию нельзя провозгласить, но и отменить ее нельзя. Кодекс в конце концов одержал верх над свитком, хотя последний, в иной форме и для иных (в частности, архивных) целей использовался на протяжении всего Средневековья. Книгопечатание как форма массового производства и распространения текстов вытеснило манускрипт, хотя и в эпоху печатной книги рукописная копия полностью сохраняла свои функции в циркуляции многих типов текстов — либо частного характера, либо тех, что были вызваны к жизни аристократическими литературными практиками, сложившимися вокруг фигуры gentleman-writer, или потребностями особых, считавшихся еретическими сообществ, от ремесленных цехов до франк-масонов, связанных общей тайной или же просто обменом рукописными текстами [42] . А значит, позволительно думать, что в XXV веке, в том самом 2440 году, который воображал себе Луи-Себастьен Мерсье в утопии, опубликованной в 1771 году, Королевская (или французская) библиотека будет не «кабинетом-читальней» с небольшим числом книг в двенадцатую долю листа, в которых собрано только полезное знание [43] , но одним из узлов в обширной всепланетной Сети, повсюду обеспечивающей доступ к текстовому наследию в электронной форме. Таким образом, пришло время более четко очертить и осмыслить последствия подобного переворота и заново определить — с учетом того факта, что тексты не обязательно имеют форму книги и даже журнала или газеты, также производных от кодекса, — юридические (литературная собственность, авторское право, копирайт), административные (обязательный экземпляр, Национальная библиотека) и библиотековедческие (каталог, классификация, библиографическое описание) понятия, которые возникали в связи с иной модальностью производства, хранения и передачи письменных текстов.

42

Love H. Scribal Publication in Seventeenth-Century England // Transactions of the Cambridge Bibliographical Society. T. IX (1987). № 2. P. 130-154; Scribal Publication in Seventeenth-Cen tury England. Oxford: Clarendon Press, 1993; Moureau F. La plume et le plomb: la communication manuscrite au XVIII^e siecle // Correspondances litteraires inedites — Etudes et extraits — Suivies de Voltairiana / Ed. par J. Schlobach. Paris; Geneve: Champion-Slatkine, 1987. P. 21-30; De bonne main: La communication manuscrite au XVIII^e siecle / Ed.par F. Moureau. Paris: Universitas; Oxford: Voltaire Foundation, 1993.

43

Mercier L.-S. L’An 2440: Reve s’il en fut jamais / Ed. etablie par R. Trousson. Bordeaux: Editions Ducros, 1971. P. 247-271, “La bibliotheque du roi" [рус. пер.: Мерсье Л.-С. Год две тысячи четыреста сороковой: Сон, которого, возможно, и не было. М.: Наука, 1977].

Но есть и другая задача, неотделимая от первой. Библиотека будущего должна бережно сохранять и развивать познание, понимание тех форм письменной культуры, какие в большинстве своем сохраняются и поныне. Перевод в электронную форму всех текстов, существовавших еще до начала информатизации, ни в коей мере не должен означать отрицания, забвения, или, еще того хуже, уничтожения объектов, служивших их носителями. быть может, никогда еще сбор, хранение и учет (например, в форме коллективных национальных каталогов, которые могут стать первым шагом к созданию ретроспективных национальных библиографий) письменных объектов прошлого не были столь важным направлением деятельности крупных библиотек. Тем самым мы не утратим доступа к порядку книг, который пока еще является нашим порядком и который был таковым для читателей и читательниц, начиная с первых веков христианской эры. Только сохранив понимание культуры кодекса, мы сможем по-настоящему испытать «безудержную радость», которую несет с собой культура экрана.

2 Автор в системе книгопечатания

Подчеркивая глубинное родство библиографии (bibliography в ее классическом понимании, как изучения материальных особенностей книги) и структурализма во всех его формах, Доналд Ф. Маккензи отмечает: «Библиография и новая критика сближаются в своих подходах именно потому, что и та и другая считают всякое произведение искусства или текст самодостаточными... Обе они рассматривают процессы, предшествующие данному произведению или тексту либо следующие за ними, как несущественные для их критического или библиографического описания» [44] . Как new criticism, так и analytical bibliography соотносят порождение смысла с автоматическим и безличным функционированием определенной знаковой системы — той, что образует словесную ткань (language) текста, или той, что обусловливает форму печатного объекта. Отсюда вытекают два следствия, общие для обеих дисциплин: с одной стороны, они отрицают, что способ прочтения, восприятия, интерпретации произведения сколько-нибудь важен для выработки его значения; с другой — ими провозглашается «смерть автора» (если воспользоваться названием знаменитой статьи Барта), намерения которого не несут в произведении никакой особой смысловой нагрузки. Тем самым история книги в этой первичной своей форме — господствующей в англоязычных странах (Англии. США, Австралии, Новой Зеландии) — не знает ни фигуры читателя, ни фигуры автора. Главное для нее заключено в самом процессе изготовления книги, следы которого выявляются в исследуемом объекте и который находит объяснение в издательских решениях, сложившейся практике печатного дела, ремесленных навыках. Парадоксальным образом — если учесть, что по традиции изучение материальных свойств книги имело целью, прежде всего, установление и издание неискаженных и аутентичных текстов [45] — традиционная библиография во многом определила то невнимание к фигуре автора, каким отличалась эпоха преобладания семиотических исследований.

44

McKenzie D.F. Bibliography and the Sociology of Texts: The Panizzi Lectures, 1985. London: The British Library, 1986. P.7.

45

Tanselle G. T Analytical Bibliography and Renaissance Printing History // Printing History. Vol. III (1981). № 1. P. 24-33.

Во Франции, где история книги гораздо теснее связана с историей культуры и общества [46] , дело могло (или должно было) бы обстоять иначе. Однако здесь основные интересы оказались в другой плоскости. Часть историков посвятили себя воссозданию среды, в которой изготавливались и продавались книги, — размеров капитала, договорных и иерархических отношений между книготорговцами, печатниками, наборщиками и тискальщиками, отливщиками шрифтов, граверами, переплетчиками и т.д. Другие стремились реконструировать процесс распространения книги — распределение книговладельцев по социальным группам, силу воздействия книги на разные типы сознания. Подобный подход предполагал главным образом количественную обработку обширных перечней (списки книг из посмертных описей имущества, печатные каталоги выставленных на торги библиотек либо, в случае архивной удачи, учетные книги книготорговцев); внимание историков оказалось сосредоточено если не на различных типах чтения, то, во всяком случае, на социологии читателя. Автор же снова оказался забыт — что тоже отчасти парадокс, если иметь в виду программу, очерченную основателями французской истории книги Люсьеном Февром и Анри-Жаном Мартеном («исследовать воздействие на культуру и влияние, оказанное книгой в течение первых трех столетий своего существования» [47] ). В рамках традиционной социальной истории книгопечатания в том ее виде, в каком она получила развитие во Франции, у книг есть читатели — но нет авторов, вернее, авторы не входят в сферу ее компетенции. Фигура автора всецело принадлежит истории литературы с ее классическими жанрами: биографией, анализом той или иной школы либо направления, описанием определенной интеллектуальной среды.

46

Общий обзор истории французской книги см.: Chartier R. De l’histoire du livre a l’histoire de la lecture: Les trajectoires francaises // Histoire du livre: Nouvelles orientations: Acte du colloque des 6 et 7 septembre 1990, Gottingen / Ed. par H.E. Bodeker. Paris: IMEC; Editions de la Maison des sciences de l’homme, 1995. P. 23-45.

47

Febvre L., Martin H.-J. L’Apparition du Livre. Paris: Albin Michel, 1971. P. 14 (1-е изд. — 1958).

Итак, до сих пор история книги либо совсем обходила проблему автора, либо оставляла ее другим наукам, — так, словно ее инструментарий и открытия не имели никакого значения для истории производителей текстов или же эта последняя нисколько не была важна для понимания произведений. Однако за последние годы вновь наметился интерес к фигуре автора. Литературная критика, отступая от тех принципов исследования, которые учитывали исключительно внутренние законы функционирования знаковой системы, образующей тексты, вновь попыталась вписать произведения в исторический контекст. Тенденция эта проявляется в различных формах. «Рецептивная эстетика» стремится описывать диалогические отношения, складывающиеся между отдельным произведением и «горизонтом ожидания» его читателей, иными словами, совокупностью принятых норм и отсылок, общих для его публики (или для тех или иных типов публики). Тем самым значение текста понимается уже не как нечто стабильное, однозначное и всеобщее, но как исторический результат того зазора, какой образуется между содержащимся в произведении предложением — отчасти оно покрывается намерениями автора — и ответом на него со стороны читателей [48] . New historicism предполагает определение места литературного произведения относительно «обыденных» текстов (бытовых, юридических, политических, религиозных и пр.), которые, представляя собой материал, обрабатываемый письмом (ecriture), обусловливают для него возможность быть понятым [49] . Социология культурной продукции, опираясь на понятия, созданные Пьером Бурдьё, переносит острие анализа на законы функционирования и иерархические отношения, характерные для определенной среды (литературной, артистической, университетской, церковной, политической и т.п.), на те структурные связи, которые определяют соотношение различных социальных позиций, заданных этой средой, на поведенческие нормы, как индивидуальные, так и коллективные, обусловленные этими позициями, на преломление в самих произведениях (с точки зрения их жанра, формы, тематики, стиля) социальных обстоятельств их производства [50] . Наконец, bibliography, понимаемая, вслед за Маккензи, как «социология текстов», сосредоточивает свое внимание на том, каким образом процесс выработки смысла воплощается в материальных формах, в которых тексты поступают к читателям (или слушателям). Понять же причины и следствия этих материальных особенностей (к примеру, для печатной книги — формата, расположения текста на странице, способа разбивки текста, правил его типографского исполнения и т.д.) невозможно, не учитывая авторского и издательского контроля за этими формами, призванными воплотить в себе определенный замысел, задать восприятие текста и направление его интерпретации [51] .

48

Библиография по этой проблеме громадна; напомним лишь основополагающий текст Ханса Роберта Яусса: Jauss H.R. Literaturgeschichte als Provokazion. Frankfurt a/M.: Suhrkamp Verlag, 1974.

49

См., например: Greenblatt S. Shakespearean Negociations: The Circulation of Social Energy in Renaissance England. Berkeley: University of California Press, 1988. Общие перспективы намечены в сб.: The New Historicism / Ed. by H. Aram Veeser. N.Y.; London: Routledge, 1989 (см., в частности, доклад Стивена Гринблатта «Towards a Poetics of Culture», c. i-14, в котором мне хочется подчеркнуть такую фразу: «Произведение искусства есть результат сделки между единичным творцом или целым классом творцов и сложившимися общественными институтами и обычаями», с. 12).

50

См., к примеру: Viala A. Naissance de l’ecrivain: Sociologie de la litterature a l’epoque classique. Paris: Les Editions de Minuit, 1985. Теоретической базой подобного подхода послужили основополагающие работы Пьера Бурдьё, в частности «Champ intellectuel et projet createur» (Les Temps Modernes. № 246 (Novembre 1966). P. 865-906) “Structuralism and Theory of Sociological Knowledge” (Social Research. Vol. XXV (Winter 1968). №4. P. 681-706), а также статья «Le champ litteraire» (Actes de la Recherche en Sciences Sociales. Vol. 89 (Septembre 1991). P. 3-46 [рус. пер.: Бурдье Ш. Поле литературы // Новое литературное обозрение. 2000. № 45. С. 22-87]) и книга «Les Regles de l’art: Genese et structure du champ litteraire» (Paris: Editions du Seuil, 1992).

51

McKenzie D.F. Op. cit. (в частности, «The book as an expressive form», c. 1-21).