Письменный стол

Знак историзма точно так же стоит над его «Рассказами, которые не захотели стать рассказами», как и над его знаменитыми романами, переиздающимися почти каждый год. В них чувствуется такое же объёмное знание прошлого, увиденного подчас детскими и юношескими глазами. Любопытно отметить, что некоторые рассказы Юрия Николаевича нетрудно подтвердить свидетельскими показаниями. Я не раз видел полковника Чернелиовского на концертах, которые устраивала моя мать. Настоящая фамилия героя другого расказа «Жнецы» — Швец. Это подтверждается письмом писателя Ильи Кремлева старожилу Резекне (родины Тынянова) врачу М. Поляку. М. Поляк подробно рассказывает («Вам, наследники», — «Знамя труда», 17.7.67) удивительную биографию латгальского бедняка, который стал профессором и прославился как видный деятель медицины в Бельгийском Конго.

Детская доверчивость трогательно показана в рассказе «Яблоко»: для маленького мальчика возможность и естественность чуда мгновенно преображает весь мир. «Бог как органическое целое» — рассказ, в котором трагической рассеянности русского идеализма 20–х годов противопоставлена скупыми, но глубокими красками фигура Александра Блока. Мир взрослых, его странная непоследовательность впервые были показаны не в начальных главах романа «Пушкин», а в этих рассказах, поставивших рядом время детей и время взрослых, которые протекают с разной быстротой. Скрытая ирония соединяется в них с философской глубиной. Надо знать и оценить их, чтобы понять новизну и изящество тыняновской прозы.

Берлин, 26.Х.28

«Друзья, сестрицы, я в Берлине!»

(Так Пушкин некогда сказал).

(Василий Львович [в] Париже ^{«Друзья! сестрицы! я в Париже» — начало сатирического стихотворения И. И. Дмитриева «Путешествие в Париж и Лондон», темой которого явилось предполагаемое путешествие В. Л. Пушкина. В романе Ю. Тынянова «Пушкин» есть эпизод чтения Василием Львовичем этого стихотворения (ч. I, гл. 3). ^}). О Берлине разные подробности трудно писать, потому что город совсем особенный, и об этом после.

О себе же могу сказать: чувствую себя хорошо. Сегодня иду к профессору Михаэлису. Говорят, ein gr"osser Heiler ^{Большой целитель (нем.). ^}и умный человек. Если что–нибудь скажет интересное, напишу. Думаю, что пока будет возня с анализами etc.

Если Веня спешно пришлёт сюжетный небольшой рассказ (изданный уже), здесь переведут.

Маму крепко целую. Кормите её. Присматривайте за моей семьёй, которая скучает без меня.

Итак, es gr"usst Euch herzlich.

Herr Doctor T.{Вам сердечно кланяется господин доктор Т. (нем.).}

Париж, 26.11.36

Дорогие!

Я уже 3 дня в Париже. Видел по пути Варшаву и Вену. Есть о чём поговорить. Очень рад, что ехал не через Берлин: совсем другой мир, другие люди etc. Сменил несколько климатов. Французские поля зелёные, люди без выправки, дома просторные. Роскошь — не роскошь, потому что ничего лишнего. Елисейские йоля широкие. Булонский лес бесконечный (хотя и не лес), Тюильри, Лувр — все здания спокойные, не назойливые, — никто не хочет «казаться» ничем, а все «есть» на самом деле. Величие всего города в том, что величина здесь ни при чём. И что в этом величии — люди живут, а не стоят на часах.

Живу в отеле, плачу пока дорого, — обещают дать комнату подешевле. Улица прекрасная, недалеко Полпредство, в котором уже был.

Венцовы{Венцов — сотрудник советского посольства.} меня приняли очень хорошо, она очень милая женщина. Эр[енбур]ги тоже. Сегодня должна звонить врачиха (полпредская), которая меня поведёт к моим профессорам. Ребятки, пишите мне как можно чаще: я беспокоюсь о Леночке{Жена Ю. Н. — Е. А. Тынянова.}. Пока писем нет, хотя я просил её писать по адресу Эренбургов, не дожидаясь моих. Прочел в Paris–Soir о том, что у нас эпидемия гриппа. Может, и врут, но вы пишите мне, как здоровье всех наших (т. е. ваших).

Кое–где побывал уже — был в архаическом кабачке, устроенном в темнице XV–XVII в. Очень интересно. Немножко пишу — для бодрости, главным образом. Ребятки, я прошу вас не забывать мою «фамилию» на Греческом проспекте. Как состояние Ленки? Я боюсь её малокровия. Скоро вышлю препарат для неё, — можно ли на твой, Веничка, адрес? Целую вас всех — передайте Наташе{Наташа, Колкин — дети В. А. Каверина и JI. и. Тыняновой. Николаю два года.} что под окном у меня школа и французские девчонки ходят обнявшись, как у нас. Маме — передайте поклон. Как её здоровье? Поклон Юлиану{Ю. Г. Оксман.}, Борису Михайловичу]{Б. М. Эйхенбаум.} — сердечный,

Колкин, Колкин дорогой, Сударь — парень молодой! Будь здоров, будь умницей, смотри же! А я теперь в Париже!

Дядя Юша.

29 mars Dimanche, 36

Люба за мной ходит, как за ребёнком.

Дорогие!

Большое вам спасибо за письмо. Ваши письма на меня хорошо действуют, пишите почаще. Я, по–вндимому, ещё недели 2–3 побуду здесь: во 1), ещё не совсем наладил с лекарствами — одно куплено, другое ещё нет, 2), пишу письмо Alajouanin’y с просьбой написать Давиденкову{Известный врач–невронатолог.}, 3), вероятно, побываю ещё у Clovis Vincent. Лечиться здесь нет никакого смысла — во 1), лечение простое, которое я всё равно вынужден буду поручить простому врачу; «наблюдения» такого спеца, как Aiajouanin’a, — это бешеные деньги, Да и притом он сам их вовсе не находит нужными. Все спорные вопросы, которые могут возникнуть, — я оговорил, а отчасти ещё и оговорю. Словом, важен диагноз и назначение; остальное — можно провести дома: я даже везу шприц, иголки и т. п.

Болезнь, к сожалению, хроническая и не очень излечимая: мне обещают через 3 года, однако, такое улучшение, что я её не буду замечать. Маме я ответил. Она почему–то очень раздражена.

Теперь у меня возникает вопрос о моём быте, довольно сложный, если принять во внимание то, что поражена у меня голова (о чём прошу не говорить ни маме, ни Ленке) — т. е. о разных удобствах. Не представляю себе, как мы оба, больные, сможем жить дальше в коммунальной квартире. Написал об этом Левину, может, поможет (я уже написал Леночке об этом). Лидуха, прошу тебя, позаботься о моей кровати; если эту деревянную трудно составить или долго ждать и т. и., — черт с ней; прошу купить хотя бы простую металлическую, по удобную, с хорошим матрасом. Это совершенно необходимо. Прости, Лидуха, что я тебя как мать семейства обременяю, но Леночка больна, а я сам в Париже. Так что пущай уж у меня будет кровать твоего имени.

Уже 4 дня, как у вас началась дискуссия, а я все ещё в Париже! Ну, ничего, если не придётся выступать, то надеюсь, меня другие не забудут. А я уж поживу здесь, поговорю с докторами ещё недели 2–3, ничего не поделаешь. Кстати, на днях исполнилось 15–летие моей лит[ератур]ной деятельности. Я — старик, маститый, и при этом собою доволен: кроме головы — все в порядке, не считая мелочи вроде ног. Твоего выступления жду с нетерпением, по ты из–за этого можешь не спешить. Выступление Виктора{Виктор Борисович Шкловский.} прочёл. В Лит. газете тут же был помещён его портрет: весёлый, улыбающийся. Степа{Николай Леонидович Степанов.} столько уж думал, что, верно, привык! Поздравляю с концом романа{Роман В. Каверина «Исполнение желаний».}. (На тебя немного обижена Эльза{Эльза Триоле.} за Рашель.) Но это в скобках. Хорошо, когда кончаешь роман. Приеду и надеюсь услышать его в твоём исполнении. Получил ли Коленька мои открытки? Я ему хорошие послал.

1983

Целую Юр.

Е. Д. ПОЛИВАНОВ

Звонок.

— Кто там?

— Извините за выражение: Поливанов.

Так странно шутил только один из друзей Ю. и. Тынянова, у которого я жил на Греческом проспекте в студенческие годы. Дверь открывалась, и в кухню — все «парадные» в ту пору были закрыты — входил высокий человек лет тридцати, немного прихрамывающий, худощавый, без левой руки, в солдатской шинели. Его встречали — мало сказать, с радостью — с захватывающим интересом. И то и другое было вполне обоснованно. Интерес, однако, приходилось сдерживать, потому что он касался не только удивительной личности Евгения Дмитриевича, но и не менее удивительной его биографии.