Письмо живым людям

— Лебеду.

— А ты знаешь, как лебеда выглядит?

— У хозяйки спрошу.

— А как они фураж достают?

— Черт их знает. Неудобно спрашивать. Ты же знаешь, сейчас у всех свои маленькие хитрости… Они уж пару раз мне подбрасывали. Тоже не очень жируют, знаешь…

Протопал под оконцем Киря, повозился на лавке около двери и заглянул к нам.

— Шишка загорает, — сообщил он, подошел к матери и полез к ней на руки прямо в башмаках. Она вяло отбивалась. Я перехватил его за плечики.

— Кирюша, не надо. Мамочка очень устала.

— Мамочка очень не устала.

— Мамочка очень устала, — убеждающе повторил я, держа его к себе лицом и глядя в глаза. Он моргал, губки — бантиком; слушал смирно. — Мамочка все время о нас заботится, а на это надо очень много сил. Мешать нельзя, мамочка нам готовит вкуснющий суп, у нее это так замечательно получается…

Еще когда Киря был в проекте, мы с женой много говорили о том, что при ребенке, с самого рождения, очень воспитательно будет с настойчивостью произносить друг о друге только хорошее, как можно больше и чаще, и очевидно отдавать друг другу, например, лучшие куски, лучшее место перед телевизором… Я свято держался этой линии, жена тоже старалась — правда, с модификациями. Она говорила: «Папочка у нас очень умный, только руки у него не тем концом вставлены» — и лукаво косилась на меня; или: «Папочка у нас хороший, но затюканный». Тексты о лучшей доле она тоже переосмыслила: «Сегодня папочка заслужил вот этот вкусный кусочек мяса…» — или: «Этот замечательный ломтик папочка честно заработал…» Сначала я обижался, но быстро привык; да и не лаяться же из-за обмолвок всякий раз, тем более что проскакивают они быстро, незаметно, беззлобно… да и, что греха таить, зачастую справедливы…

Кирилл послушал-послушал, заскучал и вышел на улицу, аккуратно притворив хлипкую дверь.

— Он стал чище говорить, — заметил я. — Почти все слова понимаемы. Все-таки перемена обстановки подстегивает развитие, правильно мы пошли на эту дачу…

Я осекся. Про полезность перемены обстановки мне не стоило сейчас говорить.

Впрочем, жена не обратила внимания на мои слова. Она тем временем расстегнула халат до пояса и спустила с плеч. Лифчика не было.

— Ты все-таки подзагорела немножко, — сказал я. — Сейчас хорошо видно.

— Посмотри, что тут у меня, — сказала она и приподняла левую грудь ладонью. — Бугорок какой-то. Третий день трогать больно, а самой никак толком не заглянуть, зеркало мы с Кирей кокнули.

Я посмотрел:

— Угорь. Закраснелся чуток. Наверное, купальником натерла.

— Тьфу, пакость… Выдави.

— Ой, не могу. Такое место… боюсь больно сделать, правда.

Она покусала губу и натянула халат обратно на плечи.

— Ладно, — сказала она, застегиваясь. — Ни о чем тебя попросить нельзя… Пойду у хозяев зеркало попробую поклянчить. Последи тут, чтобы суп не убежал… Да, кстати, хорошо, что приехал. Видишь, баллон издыхает совершенно. Сходил бы на газостанцию, а? Тем более ты на колесах.

— Попробую, — сказал я. — Во всяком случае, переговорю.

— Пустой вон в углу. Вот проверочный талон, вот свидетельство на право пользования. — Она тяжело поднялась, шагнула к двери. — Не скучай.

— Постараюсь.

— Как ты сутулишься, — проходя мимо меня, заметила она. — Говорю тебе, говорю…

Я улыбнулся:

— Горбатого могила исправит.

Она фыркнула. Противно заскрипела дверь, от сотрясения задребезжало плохо закрепленное стекло в окошке. Я прилег на лежанку. Солнце било сквозь листву, радостные безветренные пятна света лежали на стене неподвижно. Сдержанно, мягко бормотала кастрюля. Было так уютно, так спокойно и тихо, что мне показалось, будто я смогу сейчас уснуть. Все-таки добрался. Ноги гудели, гудела голова. Едва слышно что-то как бы переливалось или перекатывалось в глубине спины. Вошел Киря, у меня не было сил даже голову повернуть к нему. Он протопал ко мне, встал у лежанки, посапывая и ласково заглядывая мне в лицо.

— У! — сказал я.

Он засмеялся и ответил:

— У!

— Ы-ы! — сказал я, выпятив челюсть, и двумя пальцами пощекотал его живот, проглянувший, как луна сквозь тучи, между разъехавшимися полами рубашки. Он вывернулся. Наклонился ко мне; ухмыляясь, медленно сунулся носом мне в нос. Когда носы уткнулись друг в друга, он нежно сказал:

— Дысь.

— Дысь, — ответил я с наслаждением. Это у нас было такое приветствие. Нос у него был маленький и гладкий, а глаза большие. А щеки и подбородок — словно ошпаренные. Можно сделать великое открытие, можно повеситься, можно выйти на площадь с транспарантом «Долой!!!» — диатез это не лечит. Диатез лечит только уменьшение номеров на руках. Киря полез на лежанку, я подцепил его рукой, помог. Он уселся у меня под мышкой. Со двора донесся заискивающий голос жены: «Просто не знаю, как вас благодарить… Вы меня так выручили…» Я приподнялся было на локте, чтобы в окошко посмотреть, чем ее облагодетельствовали, — и лег обратно, почувствовав вдруг: неинтересно. Мало ли чем. Может, угорь выдавили. Киря сидел, подпирая одним башмаком мой бок, и с удовольствием строил мне рожи. Мысль о том, что я скорее всего сижу с ним в последний раз, была непереносима; я старался не думать, не вспоминать и только самозабвенно строил рожи ему в ответ.

Вошла жена с пластиковым пакетом, тяжело опустилась на расхлябанный стул.

— Ох, — сказала она и, вдруг глянув на меня исподлобья, улыбнулась почти виновато. — Замоталась я тут совсем… Коленка болит. Вроде и не стукалась… Ладно. Во! Десяток картошек хозяева отвалили. Ублажить любимого чулувека.

— Ой, нет, я не буду, ешьте…

— Ну, как знаешь. — Она поставила пакет у стены, и он с внутренним раскатывающимся стуком осел на полу. — Пригодится… А в следующий раз обязательно куренка захвати.

— Хорошо.

— Как ты-то живешь? Нормально?

— Нормально, — ответил я. — Суечусь…

— Ничего стоящего опять не успел?

— Да нет…

— Уж и мы не отсвечиваем, а ты все равно сачкуешь. Жаль. — Она вздохнула, а потом, потирая колено, озабоченно оглянулась на плиту. — Мечта юности была — сдувать пылинки с гениального тебя.

— Ну… кое-что… Французы вот приезжа…

— Совсем газ кончается. Так заправишь баллон?

— Не заправишь, — сказал Киря, почему-то решивший, что просьба обращена к нему.

— Заправишь, — сказал я и встал.

Володя, привалившись задом к капоту, медленно курил, с удовольствием озираясь на безмятежный зеленый мир. Тихонько зудело в машине радио. «…Хорошо, что мы после этих бурных дебатов, высказав самые полярные точки зрения, пришли к выводу о необходимости осторожного, взвешенного, максимально продуманного подхода. Теперь надо определиться…» Александр Евграфович, запрокинув крупную голову на спинку заднего сиденья, приоткрыв рот, беззвучно дремал в распахнутой машине. Впрочем, дремал он профессионально. Шагов за пять он услышал меня, закрыл рот, потом открыл глаза, потом легко вылез из машины.

Я чувствовал себя последним идиотом.

— Ну как она? — осторожно спросил Александр Евграфович.

— Ничего, — ответил я.

— Мужественная женщина.

Володя, отшвырнув окурок подальше, поглядел на меня уважительно и полез на свое место.

— Тут вот какое дело, — промямлил я и выставил перед собою красный, чуть облупленный баллон. — Газ кончился, мне надо сперва баллон заправить. И вы знаете… раз уж мы ездим… все равно ведь: часом раньше, часом позже, мне горб не страшен. Курицу надо из города привезти, я в холодильнике забыл.

Руки Володи свалились с баранки.

Александр Евграфович затрудненно сглотнул:

— Вы… серьезно?

— Им лопать нечего! — заорал я, тряся баллоном.

— Да что она, курицу сама купить не может? — побагровев, гаркнул Александр Евграфович и нервно полез за сигаретами.

— Вы в здешний магазин заходили? На полках только искусственные цветы, кооперативные свечи да «Стрела» с «Беломором»!

— И за «Беломор» спасибо скажите, — пробормотал, раскуривая «Ротманс», Александр Евграфович. Руки у него тряслись от возмущения.