Пистолет с музыкой. Амнезия Творца

– Встать! – скомандовал он.

– О’кей, – нехотя кивнул я.

– Вон!

Я улыбнулся Дульчи и, согнувшись, пробрался к выходу.

– Проваливай! – Он обернулся к овце: – Ты останешься, – голос его срывался.

Я взялся за дверную ручку.

– Одна загвоздочка, Гровер. Шли бы вы первым…

– Заткнись.

Ну что ж, я честно пытался предупредить его. Я открыл дверь, сделал шаг влево и прижался к стене.

– Черт! – выругался Тестафер.

Я смолчал. Ему пришлось сложиться пополам, чтобы пролезть через низкую дверь, и, как только пистолет высунулся на улицу, я ударил его так сильно, как только мог – то есть достаточно сильно. Потом я развернулся и отвесил ему правой снизу, чуть не сломав руку о челюсть. Жирная туша осела в дверях, но я ухватил его за шиворот прежде, чем он упал внутрь. Я прислонил Тестафера к стенке и потянулся за пистолетом, но моя правая рука никак не могла дотянуться до него, так что я просто отшвырнул его ногой на несколько футов. Пистолет упал и потерялся в густой траве.

Тестафер так и сидел, привалившись к стене, а я держал его за шиворот. На его лице отчетливо читались все пятьдесят лет жизни в страхе. Изо рта капала слюна. Мне его даже жалко стало, ей-богу.

– Зайдем-ка внутрь и побеседуем, – предложил я, хотя голос мой был едва слышен.

Он молча кивнул и побрел, шатаясь, к главному входу. Насколько я мог судить, Дульчи старательно выполняла приказ: из пристройки не доносилось ни шороха.

Покои Тестафера отличались несколько большим вкусом и значительно большими размерами. Гостиная была светлой и просторной, во всяком случае так казалось после апартаментов Дульчи. Одну стену целиком занимали полки со старыми журналами в ярких пластиковых обложках. В открытую дверь виднелась кухня, облицованная бело-голубой плиткой, а за ней – заднее крыльцо. Тестафер прошел на кухню и прополоскал рот над раковиной, поболтав воду во рту, словно дегустатор вино редкого урожая. Когда он сплюнул, я не заметил крови, но моя рука до сих пор здорово болела, хотя крови на ней я тоже не заметил.

Приведя себя в порядок, доктор вернулся в комнату и стал передо мной. За это время самообладание к нему вернулось.

– Садитесь, – предложил он, и я сея.

Стол между нами – срез древесного ствола, отполированный до зеркального блеска. На столе ничего, кроме маленькой серебряной шкатулки, и я не особенно удивился, когда он открыл шкатулку и высыпал на стол горстку порошка.

– Вы очень настойчивы, мистер Меткалф, – сказал он, и я почти увидел, как его язык шарит по зубам и деснам, оценивая ущерб.

Я решил перейти прямо к делу. Мне осточертело прощупывать людей с нулевым результатом.

– Мне надо поговорить с Фонеблюмом. – Я постарался, чтобы это прозвучало должным образом.

– Надеюсь, что смогу вам в этом помочь, – осторожно ответил он. – Вы действуете не так, как люди из Отдела.

– Стараюсь.

– Я должен предупредить вас, что вы превышаете свои полномочия.

– Одно из преимуществ моей работы заключается в том, что я сам устанавливаю пределы своих полномочий, – сказал я. – Кто такой этот Фонеблюм, что ему так подчиняются?

Тестафер наклонился и начал измельчать порошок ножичком с рукояткой слоновой кости. Он глянул на меня из-под бровей и снова уставился на порошок, рассыпанный по блестящей поверхности. Солнце светило прямо на стол, и, пока Тестафер стучал ножичком, в солнечных лучах парили облачка белой пыли.

– Почти всю свою сознательную жизнь я провел в поисках ответа на этот вопрос, – ответил он, махнув рукой. – Мне неуютно в городе. Я не люблю людей. Я люблю готовить и слушать музыку. – Он убрал нож в шкатулку – Мы живем в мире компромиссов. В идеальном мире Денни Фонеблюму не нашлось бы места.

Я кивнул, чтобы поддержать разговор.

– Нас познакомил Мейнард, и мне известно только то, что их отношения были необходимы Мейнарду, хотя не знаю почему. Видите ли, он обыкновенный грязный гангстер. Но он имеет долю в делах Мейнарда, и я обнаружил это слишком поздно.

– А в ваших делах?

– Нет, нет. – Тестафер еще раз осторожно подвигал челюстью. – Фонеблюм умеет манипулировать событиями и кармой в своих интересах. Он мог бы испортить мне жизнь, но не делал этого. Но доли в моих делах у него нет. Ни кусочка. – Он достал из шкатулки трубочку и склонился над столом.

– Вы назвали его гангстером – чем он занимается?

Тестафер перестал нюхать, но разгибаться не стал.

– Я не знаю.

– А кто знает?

Тестафер выпрямился и рассчитанными, аккуратными движениями врача поправил рукава. Его лицо оставалось красным, но в целом вид уже был значительно лучше.

– Наверное, сам Фонеблюм.

– Не знаю, не знаю. У меня сложилось впечатление, что еще минута – и ваша овца все бы мне рассказала. Если вы не знаете, почему бы вам не пойти и не спросить у нее?

Говорить об овце ему явно не хотелось. Его пальцы с такой силой вцепились в колени, что костяшки побелели – точно так же, как в офисе при нашей первой встрече.

– Дульчи редко разговаривает с незнакомцами, – с усилием произнес он. Она очень… впечатлительна. – Он посмотрел на меня в упор и резко встал, словно его дернули за веревочку. – Вы еще молоды, – сказал он.

– Старше, чем кажусь, – фраза была заимствованная, но я повторял ее так часто, что считал почти своей.

– Вы не помните, как все было до Инквизиции.

– Нет, – согласился я.

Он подошел к полкам и взял один из старых журналов.

– Это телепрограмма, – сказал он. – У них было столько программ, что требовался справочник, чтобы выбрать, какую смотреть.

– Должно быть, держать такой журнал запрещено законом, – предположил я.

– Мне плевать. Я их собираю. Это мое хобби. Вот, гляньте. – Он протянул мне журнал, обернутый прозрачным пластиком. На обложке красовалась фотография циркачей – жонглеров или иллюзионистов, не знаю точно – и название их шоу. – Так что абстрактное телевидение – вовсе не шаг вперед, – продолжал он. – Ушло нечто, что было в порядке вещей. Целиком исчезнувшая форма искусства.

На меня это особого впечатления не произвело.

– Глядя на эти журналы, вы только вспоминаете то, что известно многим, даже если им этого и не полагалось бы знать. И телевидение здесь ни при чем. Пропало совсем другое: то, что объединяло разных людей. И для меня это не новость. Программы, о которых вы говорите, – всего лишь отражение этого.

– Вы не понимаете. Я говорю об утраченной форме искусства…

– Я никогда не видел древнего телевидения, – сказал я. – Но уверен, оно тогда мало отличалось от нынешнего. Искусство отражает культуру. Абстрактная дребедень сегодня просто показывает, насколько все паршиво. Вам кажется, что вы тоскуете по каким-то допотопным программам, а на самом деле вам не хватает простых человеческих отношений – того, чего сейчас больше нет. – Фразу я придумал только что, и она удалась.

Он забрал у меня журнал.

– Вы чувствовали бы себя иначе, если бы застали то время.

– Возможно. Послушайте, доктор, не то чтобы все это не интересовало меня, но я пришел сюда поговорить о Фонеблюме. Мне необходимо повидаться с ним.

Он осторожно поставил журнал на место и повернулся ко мне с загадочной улыбкой.

– Я понимаю, что вам это необходимо, – сказал он. – Хотя и не советую. Так или иначе, у меня нет возможности связать вас с ним. Фонеблюм появляется и исчезает, когда сам сочтет нужным.