Питерская принцесса

Вот такая суета. У нее было несколько сцен с известным ленинградским актером. Актер при каждой возможности перерыва в бестолковом мельтешении мгновенно засыпал. Присаживался, даже не прислонившись, и засыпал, когда на пять часов, а когда на пять минут. Маша актеру завидовала.

Съемки на натуре проходили в дремучем лесу. Дремучим лесом притворялся кусочек Гатчинского парка. Однажды в апреле снимали «режим», полчаса между дневным светом и сумерками, самое благодатное время для съемок. Маша должна была кормить трехмесячного боксера Бусика. Капал дождь, уходил свет, Маша кормила щенка. Хорошенький, избалованный Бусик за день съемок наелся до отвала и теперь отворачивал от Маши черную мордочку. Не хотел из ее рук ни сухарика, ни даже кусочка сахара.

– Бусик, я тебя сейчас ущипну! – угрожающе шипела Маша.

– Натура уходит! – орал режиссер. Ему была нужна ранняя весна с голыми еще деревьями. – Если вы... мать вашу... если мы... вашу мать... вы мне будете летом листья с деревьев обрывать!

– Бусик, ну пожалуйста! – умоляла щенка Маша. – Мне домой надо!

Сняли «режим». Этот полувечер-полудень, не темный и не светлый, сиреневый на природе, фиолетовый в городе, – самое печальное время. Фиолетовым полувечером, пока Маша кормила щенка, чуть не умер Дед.

Маша открыла дверь своим ключом и попала в мельтешение белых халатов в прихожей.

– Ой, мамочка! – прошептала она, конвульсивно прижав руки к груди.

Дед и Бабушка были людьми железной воли и железного же здоровья. Кроме Аркадии Васильевны, лечившей Машу от детских немудреных болезней, врачи в их доме не водились. Никогда не приезжали «скорые», не суетились медсестры с уколами. Из Дедова кабинета на Машу надвигалась Берта Семеновна. Она шла очень медленно и как-то странно, боком, кивая седой растрепанной головой в ритм шагам. Маша впервые увидела ее без обычного высокого пучка на затылке, из которого ни разу в жизни не высунулась шпилька.

– У Деда инфаркт. Мое завещание в верхнем ящике комода, – деловито пояснила она.

У Деда оказался тривиальный сердечный приступ. Первое недомогание в его семьдесят пять лет.

– Бобочка, Бабушка имела в виду, что, если Дед умрет, она тоже не станет жить? Как ты думаешь, неужели у пожилых может быть такая любовь? – спросила Маша у Бобы. Спросить отца она не могла, постеснялась упомянуть «завещание».

– Может быть, истерика, шок? – задумался Боба. – Нет, это не про Берту Семеновну. Выходит, они с Дедом Ромео и Джульетта! Маша согласно кивнула. Оказалось, что под сухой льдистой коркой когда-то давно, в Бабушкиной молодости, волновалась быстрая горячая страсть. Как у самой Маши.

Бабушка устроила дома войну. Войну за Дедово здоровье, отдых, правильное питание, тишину и положительные эмоции. Маше было велено о кино не упоминать. Берта Семеновна вспомнила, что Дед Машиной актерской карьеры не одобрял. А Маше неуютно было жить на передовой, ей хотелось ежеминутно упоминать и жаловаться.

На съемках началось озвучивание, и это оказалось мучительно трудным.

Перед Машей крутилось немое кино. Нужно было, глядя на экран, попасть самой себе в рот. Но не просто попасть себе в рот, а еще и играть! Она сжималась от старания попасть и не могла играть, начинала играть и никак не могла попасть! И так много раз, до отвращения... А в голову все время лезли глупые мысли, что, если бы не кино, не та натурная съемка с Бусиком, может быть, у Деда не случилось бы сердечного приступа и Бабушка бы не смотрела сквозь нее, не разлюбила. Наконец она и попала, и сыграла, слава богу, а режиссер вдруг взял да изменил одно слово, перевел глагол из прошедшего времени в настоящее. И все сначала...

За этот «киношный» год Бабушка почти совсем разлюбила Машу, и одно это не стоило никакого киноискусства. А кроме того, кино совершенно не оправдало Машиных ожиданий по части немедленной всенародной славы. Фильм оказался средненьким и, даже на фоне обычных «школьных» фильмов, незаметным. Пару недель его показывали в центральных кинотеатрах «Аврора», «Колизей» и «Октябрь», затем фильм волной покатился в маленькие окраинные кинотеатрики и еще пару месяцев шел вторым экраном, и один раз по телевизору, в неудачное дневное время. И на этом все. Несколько месяцев Машу узнавали на улицах, но почему-то никто не кричал про то, что вот она, та самая гениальная артистка, а просто всматривались, пытаясь вспомнить, где им встречалось это вытянутое личико с пухлыми щечками и большим ртом. И как правило, не вспоминали.

Идея поступать в театральный все же вяло бродила по кругу в Машиной голове и, выходя иногда наружу, пугала Юрия Сергеевича до дурных снов. Когда-то Сергей Иванович и Берта Семеновна страдали, представляя себе сына не успешным ученым, а нелепым, отвергнутым обществом художником. А теперь ему самому мерещились болезненные картинки Машиного артистического будущего. Вот Маша на сцене захолустного театрика играет роль без слов, а после рыдает в подушку от зависти к более удачливым актрисам. Вот Маша танцует в костюме зайчика на детских утренниках, из прорезей маски смотрят печальные глаза... Да и Берта Семеновна ни за что не позволит внучке «отправиться в актрисульки»! Юрий Сергеевич, посмеиваясь, говорил себе, что, как и все, оказался в конечном счете сыном своих родителей, Берты Семеновны и Сергея Ивановича, только в более современном, демократичном варианте. Сергей Иванович не стеснялся кричать и топать ногами, а Юрий Сергеевич противился в свойственной ему манере, нежной, но твердой. А выбирал для дочери так же, как когда-то для себя, – поспокойнее, побезопаснее. Способная Маша девочка, стихи пишет, рисует неплохо, Косте ее работы нравились – неплохая композиция, чистые яркие цвета, настроение, без претензий на большое искусство, хотя с женской милотой и изяществом. Но на профессию не набегает...

* * *

Юрий Сергеевич с Костей поговорили-посоветовались и вдвоем приступили к Маше.

– Принцесса, ты же не хочешь быть актрисой... не хочешь, не хочешь, не хочешь!.. – ласково приборматывал Костя. – Ты ведь уже один раз снялась в кино... помнишь, ты ждала съемок, как глупенькая барышня любви... А оказалось, это тяжелый труд...

Маша насупилась.

– Лучше бы я тогда на «Ленфильме» из-под стула не вылезала. Но я же думала, раз человек снялся в кино, вышел во двор после всех этих трудов, и вот она, слава, притаилась за помойкой! А можно мне все-таки в театральный... в театре же настоящее искусство, а не фабрика, как в кино...

– Машка! Актриса из тебя получится средняя, будешь всю жизнь говорить «Кушать подано!». – Юрий Сергеевич теребил серый проводок слухового аппарата. – Это как в кордебалете, всю жизнь танцевать у воды... Как говорил Дед, в творческих профессиях человек либо талант, либо...

Маша вздохнула. Дед говорил «либо дерьмо»...

– Я не талантливая, вы хотите сказать, – угрожающе нахмурилась Маша.

– Надулась, Птеродактиль Варфоломеевич. Не обижайся, ты у нас очень талантливая, – вмешался Костя. – Понимаешь, самое опасное для человека – ошибиться не когда у него вообще нет таланта, а когда он небольшой... – Костя смущенно закашлялся и показал Маше треть пальца, – ма-аленький такой талантишка... А в тебе всего по чуть-чуть...

А Юрий Сергеевич быстро, как хирург, делающий решительный надрез, добавил:

– Учись на искусствоведении. Ведать искусством безопаснее, чем творить самой. Стихи пиши, рисуй, делай что хочешь... только, ради бога, не для чужой оценки. Счастливей будешь. На этом пути самое страшное – начать и не состояться. Или, еще хуже, хорошо начать, не удержаться и потом всю жизнь изображать кирпичную кладку с помощью краски. – Он запнулся, виновато взглянув на Костю, и извиняющимся жестом легко коснулся его руки.

– Юра прав, – решительно ответил на его жест Костя. – А ты знаешь, Свинюша Заморская, как бывает, когда с утра занимаешься какой-то вымученной чепухой, делая вид, что у тебя есть еще очень важные дела. Потом садишься за стол и тупо смотришь на пустой лист. Или еще хуже – пишешь и все время боишься, что плохо или что хуже, чем первое, которое всем понравилось... А потом вспоминаешь, что, слава богу, и правда нужно срочно пойти куда-то... или еще лучше, кто-то позвонит, и ты радуешься – ага, вот теперь точно нужно идти...

– Ты успешный художник, тебя знают и хотят... – осторожно отозвался Юрий Сергеевич.

Мужчины разговаривали между собой. Как будто Маша и не сидела рядом, скрючившись на стуле и испуганно переводя взгляд с одного на другого. Они нечасто допускали друг друга в сокровенное. Что там было в их сокровенном? Да то же, что у всех – детские обиды, любовная неудовлетворенность, страх, что годы прошли, а ты или еще нет, или уже нет. Одним словом, все, о чем болтать не нужно, но необходимо знать, что с этим человеком можешь по большой дружбе об этом поговорить, пусть даже и не словами, а в душе.

– Да. Я художник. На «Ленфильме». Художник типа говно. Я давно уже не пишу, только работаю. И если кто-то мне говорит: ты, мол, используешь одни и те же приемы, не растешь профессионально, я отвечаю, что меня приглашают, и ладно. А этот кто-то мне эдак презрительно, с поджатыми губами: «Ну, если тебе только это надо, а творчество тебя не интересует...» – Костя повернулся к Маше: – Зачем тебе с кем-то толкаться, Принцесса?

Маша обиженно смотрела в сторону полными слез глазами. Ей совсем не хотелось ведать искусством.

Костя постучался в кабинет к декану в Академии художеств. Толстуха декан занимала свое место последние сто лет и славилась тем, что никого не принимала по блату.

– Ну и что? – басом спросила она, едва взглянув на Костю.

– Девочка мне как родная. Знаете, хочется быть уверенным, что поступит... Она внучка академика Раевского, – зачем-то добавил он.

Декан молчала. «Есть же у некоторых дар так долго держать паузу в разговоре, что ты начинаешь глупо егозить, преданно заглядывая в глаза», – думал Костя.

– А... что я могу для вас сделать? – промямлил он сакраментальный вопрос, намекая на то, что он тоже небезызвестный в этом мире человек и кое-чего стоит.

– Возьмите кисть и покрасьте стены в коридоре, – ответила декан.

Костя посмотрел на нее в ошеломлении, будто она только что встала, вышла из-за стола и с размаху прошлась пыльной тряпкой по его лицу. Наконец, вдоволь насладившись растерянностью просителя, толстуха милостиво спросила:

– Учиться-то ваша Принцесса, внучка академика, умеет? – Учится чудно-с, – поклонился Костя. – Раевская Мария Юрьевна наше фамилие-с. Благодарствую.