Питирим
Шрифт:
– Доноси.
Дьяк вскинул гривой, взял бумагу, набрал воздуха и громко, однообразно загудел:
– "Климов и Евстифеев, обретающиеся на реке Усте, рабочие рудоискатели Антона Калмовского, железные заводы его разорили и пограбили и грозились его, Калмовского, убить до смерти. Да из них же оный Евстифеев с помянутою жонкой Анною живет блудно и свели с собою из Казани солдата, а как того солдата зовут и которого полку - не показано..."
Выслушав дьяка Ивана до конца, Питирим взял перо и написал на доношении о колодниках Климове и Евстифееве:
"Учинить им жестокое наказание, бить
– Доноси дальше...
– "А на Волге под Лысковом в оврагах собираются беглые холопы и пашенные люди и готовят воровской набег на казенные караваны... И пойманный один бродяга под пыткою показал, будто все они расколом прикрываются, въяве же они богохульники и невежды и сущие тати в естестве..."
– Передай оную бумагу капитану Ржевскому, чтобы розыск учинил, а бродяге шелепами пять десятков ударов, - сказал, покраснев от гнева, Питирим.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Купцы, вернувшись восвояси, по родным домам, в долгу не остались. Кто-то из них пустил слух: "Епископ-де Питирим заражен лютерской ересью, как и отщепенец Степка Яворский, наперсник неверующего царя, а потому и православным церквам он не покровитель".
Прибавляли шептуны с ехидной улыбкой и такое: "Божье стало государевым. Аминь". И некоторые тайком, как и дворяне, пошли к Нестерову, на бугор над Почайной. Человек важный Стефан Абрамыч; и только он один в Нижнем, главный судия, может поспорить с епископом.
А в кустарниках над Почайной сидел человек с серьгой и зорко наблюдал за тем, кто навещает Нестерова.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из Духовного приказа Питирим вернулся к себе в келью поздно вечером.
Елизавета вскипятила привезенный в подарок епископу из Сибири Строгановым китайский чай. Перед тем, как заварить его, она долго рассматривала с большим любопытством диковинные закорючки на обложке, в которую завернут был чай. В горячей воде листочки чернели, распускались, и пар шел от них приятней, благовонный. Епископ тоже полюбил этот напиток. Был весел и разговорчив обыкновенно за чайным столом.
Войдя, он с улыбкой сказал:
– Сколь я в чести у тебя! Сколь счастлив я любовью твоею ко мне!
– Он подошел к ней и поцеловал ее в голову, а затем положил большую тетрадь на стол и сел. Лицо у него было усталое, но приветливое.
– Одно удручает меня: в глазах твоих я вижу страх.
Елизавета была рада в эту минуту тому, что в келье светила одна свеча и разглядеть то, как она покраснела, было трудно епископу.
– Я привык видеть страх в глазах людей... Но от тебя несноснее нет оскорбления мне. Я не хочу, чтобы едва расцветшее растение подсыхало в присутствии моем. Я тебе не сделаю никакого зла... Для тебя я имею одно лишь благосердие и дружелюбие.
Он сам налил в сосуды любимый им напиток, а затем открыл тетрадь.
– Что же ты молчишь?
– Не знаю, что говорить, - смутилась Елизавета.
– Вижу я, в какой дикой крепости жила ты у отца... Раскольщики жалуются на гнет и кабалу, но нет более гнета,
нежели в раскольничьих семьях. Испытал и я. Знаю. Они посягают на то, что даровано человеку для его телесной радости.Елизавета вспомнила, что и Софрон ей то же самое говорил и учил ее убежать от отца. У нее уже вертелось на языке имя Софрона. Она хотела спросить о его судьбе у епископа, но Питирим, словно угадав ее мысли, сказал:
– И кто бы мог открыть тебе глаза на это? Кто бы мог пробудить в тебе гордость разума и противность угнетению? Был ли у тебя такой человек, кроме меня? Дабы поступить так, как ты, - надо быть движимой кем-то... Надо было перешагнуть через грех, а девушке трудно одной совершить то, без наущения.
Елизавета молчала. Насторожилась.
– Утаить от епископа ничего нельзя. Он все знает. Такой человек у тебя был, и не я же один смог употребить силу нежданную, чтобы ты в легкости покинула родительскую кровлю?!
Ласково и любовно горели глаза Питирима.
– Приблизься!
– поманил он.
Она встала, подошла.
– Склонись!
Склонилась. Питирим положил руку на ее голову и громко, властно произнес:
– Да будет разум твой светел и душа твоя чиста перед архиереем... Не того ради богом поставлен епископ, чтобы величатися, напыщатися, во имя якобы почитания, но для того, чтобы все виды смирения христова в образе своем являть, свет истины в народах пробуждать и всякую неправду раскрывать, как то: злых отчуждение языка в ярости невоздержание, отклонение похотей, властей и церкви оглаголание, ложь и клятвопреступление. Аминь!
Он указал Елизавете на ее место:
– Испей. Не буду пытать.
И подвинул ей чашу и мед. Сам стал пить, раскрыв перед собою принесенную из Духовного приказа тетрадь.
Оторвавшись от тетради, он снова с улыбкой взглянул на Елизавету:
– Софрона, поди, забыть не можешь?
Елизавета смутилась так сильно, что чуть не уронила на стол чашу с напитком.
Епископ ее успокоил.
– Стыд и робость украшают девство, однако, епископ любит тебя и знаешь ты его близко.
Елизавета оживилась:
– Забыть трудно Софрона... Он был моим добрым наставником... Он хороший.
– Дружба одного человека благоразумного дороже дружбы всех людей неразумных... Давно известно. Но, оказывая доверие, смотри, как бы получающий его, будучи человеком двуличным, не воздал бы тебе за добро злом и хулой.
– Может, но не Софрон.
Питирим покачал головой.
– Плохо, когда сердце управляет разумом и любовь застилает глаза...
– Я знаю его!
– вспыхнув, с гордостью возразила епископу Елизавета.
– Враг людей не может быть другом и в любви... Говорит доброе, а творит злое. Дознано: жил он блудно с посадскою гулящей жонкой Степанидой... А она живет блудно якобы с Филькою, кузнецом посадским... И она же в Печерском монастыре блудила... Знаешь ли ты ее?
Елизавета, побледнев, еле слышно прошептала:
– Может ли то быть?
– Показано многими.
– Он любит народ... Он страдает о нищете, о кабале народной... У него много друзей среди бедных.
Глаза Питирима заблестели в полумраке; стали большими и неподвижными. Он еще ближе подвинул к ней мед.