Питирим

– Как-де правду сказать, мне и все они не кажутся.

– А вызвал я тебя, чтобы объявил ты там на Керженце и в Черной Рамени, что епископ не отпустит диакона до той поры, пока не разменяется с ними настоящими ответами перед самим народом... Надлежит мне таковую вашу неправду, приехав на Керженец, при собрании всего народа обличить. И когда приеду, тогда и вам свои ответы отдам. Пускай все видят.

– Да будет так!
– смиренно поклонился Варсонофий.

Питирим молча, с любопытством разглядывал старца, у которого на худом лице засияла убогая радость, и вдруг, взяв его за тощую руку своей могучей дланью, подвел к скамье: "Садись!" Сел и сам рядом.

– Помоги мне. Вижу. Вижу, что свет истины живет в разуме твоем, и сердце твое - сердце праведника. Ты можешь внять голосу пастыря.

Варсонофий чуть не заплакал, так его растрогал ласковый голос Питирима.

– Жажду я вашего благоуветливого, кроткого и мудрого врачевания, сказал Варсонофий, снова поцеловав руку епископа.
– Многое не по душе мне, творимое скитожителями... От многого я отрекаюсь навсегда.

Лицо епископа просветлело.

– Держи говоримое в тайне. Ответы ваши неправые суть, написаны человеком, не знающим святого писания. Возьми ответы другие, не основанные на ложных еретических сказаниях, а согласные с канонами святой восточной кафолической церкви.

И он достал из стола другой свиток и вручил его Варсонофию.

– Александра я не отпущу... Давай сказку поручительства за него, что он не уйдет никуда, тогда захватывай и его с собой на Керженец... Надеешься на его верность?

Варсонофий отрицательно покачал головой:

– Не надеюсь.

– Ночуй у меня в покоях, а завтра иди к губернатору. Он поговорит с тобой о выгодном для вашего согласия деле.
– Питирим дал записку на имя Ржевского.
– Леса сдаются вам на разработку для кораблей... Освобождаем вас от рекрутчины, от двойного оклада, от налога за бороды, щедрую плату за работу имать будете... Объяви там.

Варсонофий вновь приложился к руке епископа, благодаря его за эту милость.

– А теперь иди, спи!..

Но не скоро легли спать епископ и Варсонофий. Почти до самого утра просидели они, беседуя. Питирим учил, что должен Варсонофий сделать в скитах к его приезду на Керженец. Между прочим оказалось, что Варсонофий кое-что знает об обер-ландрихтере Нестерове. Пять дней подряд следил он за ним: "Вредный человек этот Нестеров". И к побегу кандальников безусловно причастен, и в скитах на него надеются, им обнадежены. Питирим, от радости и удивления усердию старца, обнял его, дал ему перо и бумагу и велел все написать, что он знает о Нестерове.

Гроза сходила на нет, ветер улегся в горах, только за раскрытым окном крупные и редкие капли дождя шуршали в листве. В покои епископа входил теплый, душистый, увлажненный дождем воздух. Светало.

В саду над Волгой бродили сонные монастырские стражники Масейка и Назарка. Только под утро, когда с колокольни Спасо-Преображенского собора сорвались и потекли над садами четыре грузные удара, увидели они, что в покоях епископа погас огонь.

Но, как ни зорко охраняли они архиерейский дом и Духовный приказ, однако не приметили того, что в сад под окно кельи епископа забралась некая загадочная персона, влезла по бревнам до самого окна, сунула в него набитую чем-то котомку и, не хуже любой кошки, пала наземь, скатилась вниз по горе, перепрыгнула через обвал стены и побежала по волжскому обрыву вниз к реке.

Только утром сторожа-простофили узнали о происшедшем.

– Вот вы как, сучьи дети, охраняете кремлевские святыни!
– рычал на них дьяк Иван. По обыкновению, засучил рукава, откинул космы на затылок. Я... я... ва-ас...
– надвигался он на сторожей, процеживая сквозь зубы в самое сердце разящую ругань.

Говорит и крадется. И вдруг со всего размаха - хвать! Сначала Масейку, а потом Назарку. Ой, как здорово! Тя-ажелая рука! После этого всякая охота ко сну пропала у ребят, хотя и не смыкали глаз во всю эту ночь. Что поделаешь! Почесались, поклонились дьяку и пошли прочь.

Под вечер разъяснилось. Иноки Духова монастыря по секрету все рассказали: икона кощунственная ночью была подсунута кем-то епископу в келью, и на иконе той неизвестная рука "на память его преосвященству" начертала: "Сколь ни клевещи, ни распинайся, сукин сын, перед Петрушкой, а попадет и тебе по макушке!" Питирим даже свою чашку расписную с херувимами, из которой молоко всегда пил, разгрыз зубами. Так рассказывали.

Масейка и Назарка находились в раздумье: караулить ли им следующую ночь в кремле или сбежать, как и другие, на ту сторону Волги, пока не заковали? А может, и так пройдет? Еще дадут раза два по загривку, поматерят, и тем благополучно дело и окончится, а убежишь - "врагом" объявят и казнят... Но вышло все по-иному - напрасно беспокоились, дело ограничилось лишь двадцатью ударами шелепов в Духовном приказе, причем дьяку Ивану зачем-то понадобилось, чтобы пороли сами же они друг друга: Масейка Назарку, а Назарка Масейку. "Стану руки я марать о..." презрительно заявил дьяк Иван. Все обошлось благополучно; только Масейка остался в немалой обиде на товарища: он выпорол Назарку дружески мягко, а тот, стараясь выслужиться перед дьяком Иваном, нахлестал таких рубцов Масейке на заду, что присесть после никак нельзя было: очень больно!

"Рад, что дорвался, балда!" Утешало их то, что щипнули как следует за самое живое местечко и "божьего генерала"... Так ему и надо! А "Петрушка"...
– это не иначе, как царь. И ему так и надо. Давно пора!

– На иконе, поданной Питириму, - монах рассказывал шепотом на следующую ночь, - был закрашенный святой великий князь... Сняли с него "мономахову шапку", золоты латы и сапоги, а обрядили в седые волосы, ветхую сермягу, мужицкие лапти да в цепи заковали. Вот какие бывают богомазы! Наверное, из нашего же брата. Не иначе.

И целую ночь все ходили Масейка и Назарка по кремлевскому двору, таская на себе тяжелые старинные мушкеты (хорошо гвардейцам, у них новые ружья, легкие и бьют без фитиля). И все раздумывали они: зачем Питириму подсунул кто-то эту икону?

Конечно, неспроста, а что-нибудь да обозначает. А подсунули ее, как тот же монах объяснял, раскольники. Рассвирепел на них пуще прежнего грозный епископ. Теперь жди! Не пройдет это им даром!

Не остались в долгу у своего начальства и Масейка и Назарка - слух об иконе пустили они по всему посаду; и многие посадские возрадовались и возликовали, услышав об архиерейском посрамлении.

XXI

Сбитые с толку люди и людишки потеряли всякое понятие о жизни - что и куда и зачем, и даже какому богу молиться. Старый бог попал на положение колодника, а нового никак придумать не могут. Ломают головы в Питере, в Москве, в Киеве, в Нижнем, а ничего не выходит. Да и сама царская власть стала вызывать сомнения.

Василий Пчелка ходил по церквам и на паперти кричал во всеуслышание:

– Возвестите и разгласите между народами и поднимите знамя, объявите, не скрывайте, говорите: Вавилон взят, деспот посрамлен!.. С мечом, на коне, грядет избавитель, православный царевич Алексей...

И почти всегда восклицал он это там, где не было ярыжек, и всегда исчезал, словно провалившись сквозь землю, именно тогда, когда они должны были появиться, - словно ему воробьи в ухо чирикали, что, мол, спасайся, ярыжки идут.

О том, что ему сочувствовали все кликуши, нищие и многие из посадских жителей, и говорить не приходится.

Где он скрывался, где жил - об этом никак не могли пронюхать власти. А нюхали они старательно и не скупились наполнять помещения своих острогов задержанными по подозрению в сочувствии Пчелке, бросались на людей, как собаки на кость, ощетинившись.