Питирим
Шрифт:
Диакон ответил не сразу.
– В средних числах декабря на наемных подводах мужицких приехав в Москву, стал я на постоялом дворе в Рогожской слободе, а у кого - не знаю.
– Сам ли ты умыслил подать доношение, учен ли кем?
– Доношение умыслил написать сам собою, бояся суда божия и вечных мук за приложение руки своей к неправым ответам, поданным епископу Питириму.
Диакон кивнул головою в сторону епископа.
– Советники кто?
– Нет и не было никого.
– У кого стал в нашем граде?
– Не ведаю. Ночевал на Ямской слободе,
– Когда и где писано доношение?
– Писано в Москве на постоялом дворе, а чернильница была своя, и бумага тоже, и перо тоже. А последние строки, от того места "о чем доносит и прочее", приписывал здесь же на улице, против вице-адмиральского дома, за дровами сидя; а способ, как надлежит подавать доношение, сказал мне калашник, да двое мужиков против двора твоего государева, а ту чернильницу бросил там, где сидел...
– Правду ли говоришь ты? За обман царя лишен будешь живота своего и казнен смертию. Перекличь, кто помогал тебе, способствуя?..
– Не ведаю никого.
– Так ли? Клятву дать заставим.
– Клянусь!
Тут Петр обратился к Варсонофию.
– Говори.
Варсонофий откашлялся и, не глядя на диакона, тихо залепетал:
– Доношение сие отрицаю; писано оно без совета всего нашего скиту, не вем, по какому умыслу, а мы всем скитом сему доношению не согласуемся и стоим в первом доношении, коим прямо и самую правду показали о неправых наших ответах на вопросы епископа Питирима.
– Были у него или нет умыслы о царе и государстве?
Варсонофий ответил не сразу, закашлялся, покраснел, пот градом с него покатился, но, посмотрев на Питирима, сказал:
– Диакон Александр, купно со Авраамием, "лесным патриархом" прозванным, тщился простой народ в противность и непокорство возмутить...
Тогда диакон Александр распахнул свою одежду и обнажил вырванный бок, синий, в кровоподтеках, обнажил раны там, где пытали за ребра, и сказал:
– Гляди, государь, се епископа увещевание... се ответы, представленные тебе от него... се непокорство мужицкое...
Макаров подскочил к диакону, рванул рубаху, прикрыл его раны. Царь усмехнулся. Глаза его, дотоле тусклые, блеснули, почернели:
– Мужицкие ребра - не столь достойная внимания редкость, видел их я зело много. Чего ради кажешь мне? Покажи обозрению нашему честность и преданность царю империи. Покажи смирение.
Александр молчал. Лицо его выражало упрямство.
– Так, - сказал Петр, задумавшись, а потом обратился к Макарову.
– Ты вот что. Скажи нашему кавалеру... пускай идет. Теперь можно. Уведи только покуда и его, - указал он на Варсонофия.
– Идем.
Макаров и старцы удалились.
– Хочу, кроме всяческого поношения и осуждения, возможно добрый порядок соблюсти. Чинить наказание время есть, но есть время и для выгодного осмотрения, - сказал Петр, облокотившись на стол.
Несколько минут длилось молчание.
Скрипнула дверь - и в кабинет царя вошел Макаров, а с ним человек с серьгой, одетый
в придворный мундир и в парике.Петр встрепенулся.
– Ну вот, теперь послушаем тебя, Семеныч, - сказал он ласково, барабаня пальцами по столу.
– Изволь докладывать, откинув свирепство и злобу, о диаконе Александре.
И, немного подумав, спросил:
– Может ли, диакон, взятый нами в плен, переступить линию окаянства, темноты, непокорства и иных раскольничьих воровских прелестей и стать к нам на службу... утвердиться в новой вере и повести за собою своих единоверцев?
Человек с серьгой отрицательно покачал головой.
– Нет. Диакона считают замерзелым недругом твоего величества и православной церкви...
– Но многие, кто вельможами моими теперь и преданными холопьями, были также недругами в некоторые времена...
Петр кивнул Питириму:
– Не правда ли, ваше преосвященство?
Питирим не смутился.
– Правда. И я оным был, но диакон никоему увещеванию не поддается...
– А такие бывают наиболее преданными царю, обратившись в его слуг. Всякая буква может быть буквою нужною, како в молитве, тако и в хуле и бранном слове... Переставить ее можно и туда и сюда... В этом мудрость, чтобы буква, вырванная из похабства, послужила на пользу в добром слове. Ведите его сюда.
Макаров вышел, а через секунду явился с Александром и Варсонофием.
– Ну вот, диакон, - сказал Петр, приветливо улыбаясь, - советовался я здесь с его преосвященством и своими помощниками и должен тебе сказать не хочу я твоей гибели. Такие люди нам нужны. Ты - честен и нелицеприятен, я вижу это... Не допускай же новых пыток и позора. Будь выше. Оружие свое обрати против врагов государства и церкви. Служи царю свято и нерушимо... Восхотел ты прийти ко мне и оправдаться, но лучшим оправданием твоим будет раскаяние и отречение от раскольничьих прелестей. Бери пример с своего друга, - и он указал рукою на Варсонофия. Тот низко поклонился.
Александр молчал.
– Что же ты молчишь? Отвечай государю, - подтолкнул его Макаров.
Диакон нахмурился. Вытянулся, провел ладонью по лбу, как бы что-то обдумывая.
– Стыдно мне слушать речи такие! Стыдно и тебе, государь, говорить так! Я не верю! Обманом окружен народ. И не ты ли объявлял, что царевич Алексей умре? А он жив... Не верю и я, что он умер, а если и умер, тогда и мне не для чего жить... Нет. Не откажусь я от истинной веры... Нет! Не хочу и я предавать народ...
Петр, не глядя на диакона, опустил голову на руку, упершись локтями в стол, и как бы про себя сказал:
– Народ?! Глупый, неразумный ты вождь слепых... Царевич Алексей умер, сделал несчастным меня, отца, и детей своих, но не народ. Народу его смерть убытка не принесла... А будущему государства - наипаче.
Петр передернулся, забарабанил пальцами по столу, ноздри его раздувались.
– Уведи!
– приказал он.
Макаров подхватил диакона под руку.
– Сдай Ушакову!
– крикнул ему вслед Петр. И после увода Александра угрюмо произнес: