Питомцы апокалипсиса

Фея. N. Озарение.

Не знал, что Динь-Динь любит ребусы.

Я покинул палату. Складки рубашки шуршали при каждом шаге. Пятки прилипали к холодному полу коридора и отлипали, чавкая. Чав-чав …Ступеньки лестницы тоже обсосали мои ноги – чав-чав-чав… – и выплюнули их на первый этаж. Ананси-сотрудники инкубатория провожали взглядами мою спину до самого выхода.

На ощупь асфальт был не таким гладким, как обещал его вид сверху. Гнусный шершавый обманщик. Я пошел к общежитию напрямик по траве.

Пока добрел до квартиры Маны и Дарсиса, я пару раз ловил на себе взгляды смеющихся гешвистеров. Но я решал ребус Динь-Динь, и не обращал ни на кого внимания.

Мана открыла дверь на мой стук и сразу бросилась мне на шею.

– Виво, живой!

Я уткнулся лицом в ее кудри, обнял горячее упругое тело. И тут же отстранился, пока завитки Маны не окрасились в черно-алый, а смуглая кожа не превратилась в холодный голубой сапфир.

– Благодаря тебе, – сказал я.

– Нет, – прошептала бразильянка. – Унголы перевязали тебя и не дали потерять много крови.

Девушка схватила меня за рукав и втянула внутрь. В дверном проеме наши лица пронеслись близко, мои ресницы щекотнули ее лоб. Розовые ранки горели на темных пухлых губах, словно Мана их кусала.

– Дарсиса нет.

Квартира не отличалась от нашей с Юлей. Узкий коридор, две комнаты, ванная. В комнате Маны на кровати в складках одеяла, словно буек в волнах, тонул огромный бидон. Полный ярко-розового клубничного мороженого.

Такими же ярко-розовыми пятнами пылали губы Маны. Ага, ранки, блин.

Я заорал:

– Мана! Как это понимать?

Бразильянка растерянно вытерла рот рукавом.

– Я нервничала.

– Выходит, мне даже кусок пиццы нельзя, а сама втихаря ведрами уплетаешь быстрые углеводы?

– Это форс-мажор, – сказала Мана.

– Топишь проблемы в мороженом? – зарычал я.

– Ты – моя проблема! Из-за тебя же все.

Я положил ладонь ей на плечо, заглянул в глаза.

– Да, все могут запутаться. Ничего, я помогу.

Мана развела в стороны руки и потянулась ко мне.

– Правда?

– Конечно, раз я – твоя проблема, то мне и тонуть, – я слегка толкнул ее и кинулся к бидону.

Наклонил голову к студеным рыхлым розовым волнам. В лицо дохнула сладкая прохлада и запах клубники со сливками, запах розовой поры жизни, жарких летних каникул и беззаботных прогулок по лесистому парку с вафельным стаканчиком в одной руке и маленькой ладошкой Лены в другой. Тогда мы еще целые дни напролет катались на аттракционах.

– Наглая рожа, – сзади закричала Мана громко-громко, будто на концерте рок-группы. – Не смей поворачиваться ко мне голой бундой, задницей!

Носок ее туфли вонзился мне в зад. Моя голова нырнула в бидон. Липкая и холодная масса хлопнула по лицу. Замороженные сливки забили горло и носоглотку, запузырились из ноздрей. Ротовая полость онемела.

Я шарахнулся прочь от ледяной ловушки. Мне на лицо бросили полотенце, я стал бешено тереться им, согревать щеки и нос, отплевываться и сморкаться в махровые волокна тающими розовыми комками. Тем, что неприлично показывать на людях. Стылыми соплями со вкусом розовой поры моей жизни. Глядя на меня, Мана хохотала.

Вытершись, я потрогал ушибленный зад. Голый зад, покрытый только белой гусиной кожей. Больничная рубашка держалась на завязке на шее, оставляя тело сзади полностью открытым.

Мана спросила:

– По дороге сюда не поддувало?

– Не смей больше подходить ко мне со спины, – буркнул я, прижимаясь одним голым местом к стене.

– Охотно, – улыбнулась Мана.

– Да-да, рассказывай уже, что произошло в роще взлетников? Почему взбесились бронекрылы? Куда делись унголы после того, как перевязали меня?

– Унголы сбежали, – бронзовые губы Маны дернулись. – Когда я спустилась в овраг и увидела трех чудовищ в зеленом над бездвижным тобой…увидела разбитые в лепешку суставы, белые осколки костей, кровь, красно-белую кашу вместо твоего глаза, я чуть не убила их.

– Ты смогла раскидать унголов?

– Двоих. Третий увернулся от моего кулака и показал мне разорванную пачку с бинтами. Я увидела, что унгол начал перевязку твоей руки, и все поняла. Поняла, что тебе унголы не враги. Я встала на колени и сложила вместе ладони перед грудью, будто взывая к Санта Марии. Настала очередь унгола все понять. Он вернулся к перевязке. Двое других унголов вскочили с земли и держали меня на прицелах ружей все время, пока третий бинтовал тебя и укутывал в свой зеленый плащ. Когда он закончил, все трое рванули дальше по оврагу. Я убедилась, что повязки не протекают, проверила, дышишь ли ты вообще, и полетела за помощью в Центр.

Моя нижняя челюсть отвисла. А Юля упала бы на колени перед опасными незнакомцами ради меня? Или поспешила бы на работу, не глядя перешагнула мокрый фарш на месте моей руки, нечаянно наступив сапожком на красную лужу и брезгливо оттерев его об траву?

Нет, конечно, нет. Юля не брезгливая. И человеческую кровь можно не заметить на красном аксамите. Пошла бы так, замаранной, зато с частицей меня на подошве.

Я переспросил:

– Полетела?

Мана кивнула.

– Бронекрылы успокоились, как только унголы скрылись. Дарсис объяснил, что всех зверей в питомнике натаскали поднимать тревогу и защищать ананси и людей, если почуют унголов.

Я потер ладонями восстановленные плечи, молочно-белые, словно два худых зайца-беляка, греющихся друг об друга в тесной норе под сугробом.

– С такими защитниками никакие унголы не страшны.

– Бронекрылы просто очень большие и напугались. А мы не привыкли, чтобы они себя так вели.

Хмыкнув, я рассказал о ребусе, выцарапанном в палате инкубатория. Мана задумчиво постучала коротко постриженным ногтем по стенке бидона с мороженым.

– Неужели фея – это Динь-Динь?

– Кто же еще, – сказал я. – А N – Нетландия. Но что такое лампочка? Озарение? Идея?

Мана не знала. Я тоже. Но я знал, кто мог знать.

– Зерель.

– Любимая Динь-Динь?

– Его пара в гешвистере. За семь лет они точно выучили ход мыслей друг друга.

– Как ты своей принцессы?

Я промолчал. Динь-Динь и Зерель жили душа в душу, не то, что мы с Юлей. Своей хозяйке курчавый блондин-француз читал любовные стихи, накрывал ужины при свечах, каждый день сдувал пылинки с ее тонких голубых плеч. Их пикникам-рандеву завидовали все девочки с Земли. Когда настал день Х и Динь-Динь увозили на орбиту, из салона отъезжавшей бурой карсы бедный влюбленный кричал, что будет вечно любить свою вечную госпожу. Точнее, то, что Динь-Динь кричал, наши девчонки потом сообща додумали сами: окна карсы были наглухо закрыты, и мы лишь видели вытягивающий длинные гласные широкий рот и пену слюнявых брызг на стекле. Мне лично показалось, что Динь-Динь просил Зерель не забывать кормить их рыбку.