Плач Агриопы

– Я слышал, что в больницах иногда, так сказать, употребляют, — усмехнулся Павел, — но никогда бы не подумал, что — марочный коньяк. Предложили бы угоститься медицинским спиртом — и довольно с меня.

– Да-да, я вас понимаю, — психиатр внимал собеседнику с кислой улыбкой, словно тот травил бородатый несмешной анекдот. — Но всё-таки давайте присядем на минуту. — Ищенко указал на высокие кресла, окружавшие бар-глобус.

– Будь по вашему, — Павла удивляло и слегка настораживало, что в клинике, помимо Ищенко, ему пока не встретилась ни одна живая душа, но и причин впадать, по этому поводу, в панику он не видел.

– У нас здесь психиатрическая клиника, — Ищенко, упав в кресло, обитое бордовым бархатом, всё-таки дотянулся до бара и выудил оттуда пузатую бутыль со звёздочками на этикетке. — Но клиника несколько необычная. Во-первых, как вы и сами, наверное, догадались, она не государственная и достаточно…эээ…дорогая. — Доктор обвёл наполненной рюмкой интерьер, одновременно умудрившись вторую такую же протянуть Павлу. — Во-вторых, мы здесь не считаем себя… эээ… наследниками советской психиатрии. Да, собственно, и западные образцы нам — не указ. Мы относимся к нашим пациентам так, как будто они… эээ… наши гости.

– Но они не могут отсюда выйти, верно? — Уточнил Павел, решаясь пригубить из рюмки самую малость.

– Ну почему же. Некоторые — могут. Под наблюдением, естественно. Негласным. — Ищенко коснулся своей рюмки губами так мимолётно, что казалось, подарил ей дружеский поцелуй.

– Это относится и к профессору Струве? — управдом удивлённо приподнял брови.

– Увы, нет, — Ищенко загрустил. — С профессором всё несколько сложней.

– Я читал в одной газете, он разучился разговаривать по-человечески, не то рычит, не то лает, — с некоторой иронией сообщил Павел.

– Жёлтая пресса. Наш бич! — Воскликнул психиатр возмущённо, но, вместе с тем, немного театрально.

– Так это было враньё? — Озвучил Павел сомнения Людвига. — Что же произошло с профессором на самом деле?

– Я могу рассчитывать, что вы сохраните наш разговор в тайне? — Вопросом на вопрос ответил Ищенко.

– Так точно, — по-военному отчеканил управдом.

– Что ж… эээ… ладно… — Психиатр слегка стушевался и жадно взглянул на коньяк, будто размышляя, не употребить ли ещё рюмку. — Знаете, я расскажу вам то, что рассказывать не должен. Врачебная тайна, знаете ли… Но если я промолчу, вы можете сильно удивиться, увидев… эээ… видоизменившегося Струве. И не просто удивиться, а показать ему своё удивление. Понимаете, я долго думал… Раскрыть врачебную тайну, или позволить вам изумиться в присутствии Струве… И то и другое… эээ… вредно для дела. Но второе… эээ… всё-таки вреднее.

– Обещаю быть нем, как рыба, — прервал управдом подзатянувшиеся словоизлияния Ищенко.

– Что ж… эээ… Хорошо. — Психиатр наконец решился поставить рюмку на журнальный столик и тут же стал похож на героя советского агитплаката, говорившего решительное «Нет!» алкоголю. — Итак. Вы знаете, где и в каком состоянии нашли профессора Струве? Что, по этому поводу, сообщили бульварные щелкопёры?

– Неподалёку от Аптекарского огорода. В порванной одежде, потерявшим память и способность разговаривать по-человечески, — осторожно озвучил Павел прочитанное в «Городских легендах».

– Более-менее верно, — горестно выдохнул Ищенко. — Профессор не молчал и не лаял, — утверждать такое — это, даже для жёлтой прессы, перебор. Он пытался произносить отдельные фразы на непонятном языке.

– Это была Латынь? — Не сдержавшись, выпалил Павел.

– Латынь? — Ищенко взглянул на собеседника с заинтересованностью. — Любопытно, почему вы так решили?

– Просто предположил, — управдом покраснел и приложился к рюмке с коньяком.

– Хм. Странно… — Психиатр пробарабанил пальцами на ручке кресла что-то ритмичное. — К сожалению, не могу ни подтвердить, ни опровергнуть ваше любопытное предположение. Даже если бы в этой клинике имелись лингвисты, понять профессора Струве и тогда было бы нелегко. Дело в том, что, два дня назад, он отчаянно шепелявил, говорил невнятно, попросту — имел явные проблемы с дикцией.

– Когда я беседовал с ним, его речь казалась мне вполне чистой, — заметил Павел.

– Совершенно верно. — Ищенко согласно кивнул, — никаких врождённых дефектов речи у профессора не наблюдалось, это я знаю точно. Они появились… эээ… после травмы. Но сейчас кое-что изменилось. Профессор немного научился… эээ… говорить. Я имею в виду: говорить по-русски.

– Что значит — научился? — управдом слегка опешил. — К нему вернулась память, а значит, и речь?

– Увы, нет, — Ищенко развёл руками. — Понимаю, как трудно вам будет поверить в то, что я сейчас расскажу, — мне и самому долго в это не верилось, я даже подозревал, что профессор разыгрывает нас с какой-то непонятной целью…В общем, если не злоупотреблять профессиональной терминологией, господин Струве превратился в младенца, который на наших глазах учится говорить. При этом младенец — вундеркинд, полиглот: осваивает в день по несколько сотен новых для него слов. Ещё вчера он знал только ряд существительных и глаголов, а сегодня уже связывает их в простейшие фразы. Тем не менее, речь профессора — чрезвычайно замедлена, отрывочна. Если не знать о его прогрессе в деле освоения русского языка, может показаться, что он — заторможен и неполноценен. Теперь понимаете, почему у вас будет повод изумиться, когда вы встретитесь со Струве?

– Понимаю, — подтвердил Павел, сильно сбитый с толку откровенностью Ищенко.

– Тогда давайте поднимемся в комнату профессора.

– Вы хотите сказать — в палату? — управдом допил коньяк; в голове царил такой кавардак, что пятьдесят грамм спиртного едва ли могли серьёзно ухудшить картину.

– Мы предпочитаем называть палаты — комнатами, — пояснил Ищенко. — Да, собственно, они и походят скорее на номера приличного отеля, чем на палаты наших муниципальных больниц. Буйные у нас бывают редко, а в отношении остальных… эээ… гостей у нас действует только одно ограничение: никаких острых и тяжёлых предметов в комнате!

Доктор резво вскочил на ноги, промчался по холлу и засеменил вверх по лестнице так быстро, что Павел едва поспевал за ним, даже перепрыгивая через каждую вторую ступеньку. Впрочем, на бегу он успел заметить, что под лестницей спряталась небольшая, стеклянная будка охраны, не заметная от входа. Видимо, контроль тут всё-таки осуществлялся, — негласный, как выразился Ищенко, — и пустынность клиники была мнимой.

Провожатый взлетел на третий этаж, управдом, запыхавшись, догнал его через несколько мгновений. Дальнейший путь лежал в самый конец коридора. Павел отметил, что эта часть клиники оформлена скромней. Кроме высоких потолков и небольших резных рельефов над притолоками дверей здесь ничто не свидетельствовало об историческом прошлом здания. Двери были выкрашены белой краской, на полу лежал паркет, на стенах крепились круглые типовые плафоны, под которыми прятались типовые энергосберегающие лампы.

У двери с номером 12 Ищенко остановился. Деликатно постучался. Дверь немедленно распахнулась, и за ней обнаружилась девушка лет двадцати, в медицинской шапочке и халате.

– Алексей Леонидович, — девушка засмущалась при виде Ищенко, — зачем же вы сами?.. Я же для вас отчёт ещё два часа назад передавала. Неужели не получили? — На Павла она не взглянула.

– Получил, но ещё не читал, — буркнул доктор не вполне радушно. Видимо, с подчинёнными Ищенко не церемонился. — Мы по другому делу, Наташа. Наш гость уже проснулся?

– Да. — Девушка, — должно быть, медсестра, — быстро кивнула.

– Тогда мы войдём. Включи визуальный контроль и будь наготове.

Павел огляделся.

Когда он переступал порог комнаты номер двенадцать, рассчитывал, по наивности, встретить сразу за дверью Струве. Разумеется, до таких вольностей не дошла даже необыкновенная клиника Ищенко. Перед собственно палатой (или комнатой, или гостиничным номером — кому как больше нравилось) располагался своего рода предбанник — крохотная комнатушка, в которой несла дежурство медсестра. Помимо входной, в предбаннике имелась ещё одна дверь — массивная, металлическая, с огромным «глазком», напоминавшим скорее небольшой иллюминатор подводной лодки. Несомненно, за этой дверью и располагалась благоустроенная индивидуальная палата Струве. Управдом надеялся, там свободного места — побольше. В предбаннике он еле разместился: тот явно не был рассчитан на троих. Почти всё помещение занимал белый стол со скруглёнными углами, выполненный из прочного пластика. Над столом нависало сложное электронное устройство — что-то вроде коммуникатора, с встроенным экраном и многочисленными разноцветными кнопками. Застенчивая Наташа, услышав распоряжение Ищенко, принялась давить на кнопки, и маленький экран, до того мёртвый, немедленно ожил.