Плач Агриопы
Шрифт:
– Ты прав, мучитель, — Кивнул клирик. — Она — святая. Дело будущего — донести эту истину до всего христианского мира. А сейчас моё дело — выпустить её из гнилой тюрьмы в небеса. Вернуть ей то, что наш суд у неё отнял — или хотя одни только достоинство и честь.
– Я вам не позволю! — Не веря себе самому; не веря в то, что осмелился возражать епископу, выкрикнул Авран. — Это… неправильно!..
– Уходи, сударь, и запомни меня, — вдруг нашептал ветер в ухо помощнику палача. Или это сказала Дева. — Уходи! — Её губы не двигались, но душа её говорила громко и страстно. — Ты знаешь меня лучше, чем любой другой. Епископ спасает меня от меня самой. Спасает меня от моей слабости. А ты — унеси частицу меня в Париж и дальше — туда, куда отправишься сам. Скоро Франция станет свободной, и ты освободишься вместе с ней.
– Я… свободен… — Пробормотал Авран.
– О нет, сударь, ты в тюрьме, в худшей, чем я.
– Нет! — Помощник палача отчаянно мотал головой. — Нет! Нет!
– Господи, помилуй! — Возгласил Кошон. Его услышали. Загремели дверные замки. Дверь распахнулась.
– Уведите мастера Аврана, — потребовал епископ, презрительно оглядев всполошённых английских солдат. — Не причиняйте ему вреда! Проводите его в королевскую башню и проследите, чтобы он дождался меня. Я хочу наградить его за службу. Сам я остаюсь здесь. Ещё на час.
Старший, в шрамах, недовольно кивнул. Его не радовала перспектива прислушиваться к разговорам в камере ведьмы ещё битый час. На плечо Аврану-мучителю легла рука. Рука солдата — рука Господа — рука Орлеанской девы — рука немочи и предательства. И всё для него кончилось, лишь жизнь — напрасная жизнь — осталась.
– Ты не Гавриил. — Деловито произнесла девочка, лет семи. Она рассматривала Павла внимательно, с серьёзным видом. Склонилась к его физиономии так низко, что рассевшийся прямо на земле управдом различал аромат пастилы, слетавший с её губ. Лицо девочки казалось самым обыкновенным, живым и милым, как лица всех детей. А вот одежда была не вполне обычной: красный сарафан, поверх плотной белой толстовки, пошитой, как будто, из мешковины; вокруг головы — яркая алая лента. Обувь — нечто среднее между балетками и индейскими мокасинами. Словом, девочка слегка походила на героиню русской народной сказки. Павел, уже привыкший, что его мозг то и дело встряхивают, как разноцветные стекляшки в трубе калейдоскопа, вообразил было, что девочка — мираж. Её слова выковали в его голове странную цепь ассоциаций, на дальнем конце которой поводил серебряными крылами именитый небесный архангел.
– У меня… нет крыльев…и меча… — Павел попытался выдавить улыбку. Это оказалось нелегко: мышцы лица болели, хотя и не так сильно, как мышцы плеч. Неприятное открытие: его управдом сделал, рискнув опереться спиной поудобнее о хилый ствол безлистой берёзки, под которой себя обнаружил.
– Ты не дядя Гавриил. Тот нам привозит краски и бумагу, — уточнила девочка с лёгким презрением в голосе: шутка Павла, надо думать, не удалась, весельчак из него получился неважный.
– А почему ты решила, что я — это он? — Управдом дёрнул шеей, попробовал её изогнуть, осмотреться по сторонам, но девочка стояла так близко, что загораживала весь обзор.
– Потому что от него шума — почти как от тебя, — девочка очень по-взрослому скрестила руки на груди и нахмурила бровки. — Папа говорит, дядя Гавриил — грязнуля. У него грязный… двигатель внутреннего загорания. — Последнюю фразу сказочная героиня произнесла чуть неуверенно. Потом делано вздохнула — наверняка подражая кому-то из взрослых, — и закончила. — Но мы не можем полностью отказаться… от солизации… У меня краски кончились… акварельные…
– И у меня нету… — Ничего умнее Павлу в голову не пришло. Слишком завзятым рационалистом он был ещё месяц назад, чтобы сейчас воспринимать абсурд происходящего, как должное. Чтобы запросто беседовать со сказочной девочкой в неведомом лесу, не представляя, как здесь очутился. Собеседница, похоже, слегка обиделась: повернулась спиной и собралась уходить. Вдруг передумала, с надеждой поинтересовалась.
– А другие, которые с тобой… Другие чужие… Они тоже не привезли красок?
– Вряд ли привезли… — Управдом сперва ответил на автомате, а потом встрепенулся: так значит, он здесь не один. Что бы ни привиделось ему, — то же самое, вероятно, привиделось и остальным беглецам из общежитского подвала. В странном леске, под берёзкой, он не останется без компании.
– Глупые! — Неожиданно громко воскликнула девочка. — Зачем на такой большой машинке летаете просто так? Глупые… — Ещё раз повторила она и припустила бежать по толстому ковру пожухлой осенней травы.
Павел, наконец-то, сумел окинуть взглядом окрестности. И его тут же едва не замутило от увиденного: он — в который уж раз — ощутил себя чьей-то безвольной марионеткой. Теперь он понимал «арийца»: это страшно, когда у тебя крадут прошлое, каким бы кратким ни был отрезок, провалившийся в тартарары. А на сей раз Павлу казалось — утерянный отрезок не
так уж и короток.Вокруг, куда ни кинь взгляд, рос березняк. Это ничуть не походило на субтильную берёзовую рощу в каком-нибудь городском парке. Ни следа инородной заботы. Настоящий лес — хотя и светлый, просторный. Справа от Павла деревья расходились по дуге, образовывая широкую поляну. Посреди неё возвышался крест с резным треугольным навершием, сколоченный из обработанного бруса. А рядом с ним, почти касаясь его тупой металлической мордой, слегка покосившись на бок, стоял вертолёт. Самый настоящий вертолёт — совершивший, надо полагать, не самую удачную посадку в своей жизни. От вместительной многоместной стрекозы, с символикой МЧС на борту, доносились запахи горячего машинного масла, металла и палёной резины. В чреве машины до сих пор что-то еле слышно гудело и потрескивало.
Павел, облапив берёзовый ствол, подтянул себя руками вверх. Распрямился, разогнулся, поохивая. Подумал, что похож в эту минуту на забулдыгу, проснувшегося с перепоя под забором. Ноги, впрочем, держали, — да и мышцы болели вполне терпимо — как у неопытного бегуна, сдуру покусившегося на норму чемпиона.
Управдом побрёл к вертолёту. Тот выглядел живым — этаким усталым мастодонтом, притомившимся после долгого пути. Добравшись до края поляны, Павел разглядел человеческие тела, в беспорядке лежавшие возле «вертушки». Сердце захолодело, отстучало: «Покойники!», — но тут же взгляд поймал движение возле переднего массивного колеса вертолёта. Эту фигуру управдом нипочём не перепутал бы ни с чьей другой: «ариец», неубиваемый «ариец» — единственный из всех на поляне — выглядел довольно бодро и уж точно не торопился превращаться в хладный труп. Управдом вдруг испытал чувство благодарности к Третьякову. Оно нахлынуло неожиданно, — но Павел не стал заключать коллекционера в объятия: лишь кивнул тому издалека. Тот заметил, ответил таким же кивком.
Остальные тела были не столь подвижны. По одежде управдом опознал алхимика: тот лежал, уткнувшись лицом в траву. Радовало, что из этого неудобного положения сеньор Арналдо пытался выйти, подёргивая руками и ногами. Павел помог ему. Алхимик, с интонацией ученика, сдающего экзамен по малознакомому языку, выдавил: «Большое спасибо».
Студенты, которых Павел помнил по общежитскому подвалу, тоже были здесь — хотя их осталось всего двое: девушка и тот понятливый парень, что первым, после «арийца» и самого Павла, использовал носовой платок для защиты от газа. Подойдя к девушке, управдом немедленно понял: её дела плохи. Чёрные чумные пятна, будто мерзкие клопы в темноте спальни, выбрались на обнажённые ключицы и шею. Теперь они виднелись отчётливо. Губы девушки шептали какой-то бред, глазные яблоки под веками дрожали — Павел вспомнил Таньку, у той было точно так же. Сердце вновь заныло: Еленка и Татьянка — они как будто остались в параллельном измерении. Шальная гонка со смертью, в какой — не по доброй воле — участвовал Павел, — и приступы беспамятства, которые он теперь уже был не в состоянии даже подсчитать, словно бы отдалили управдома от самого драгоценного. От самого важного. Но и от самого страшного — тоже. Телефон был ножом, удавкой. Павел ходил будто бы израненным, полузадушенным, во всё то время, пока мог видеть измученных Босфорским гриппом жену и дочь. И потом — пока мог слышать их голоса. Пока не разорвалась с ними связующая нить. А когда мобильная связь отказалась работать — управдом начал действовать без оглядки и колебаний. Хотя… Что он сделал?.. Нашёл потерявшегося «арийца», который оказался коллекционером Вениамином Третьяковым? Вызволил из психбольницы Струве, за которым нужен глаз да глаз, и чья полезность — под большим вопросом? Павел вспомнил Людвига. Юного министранта, внушающего — иногда — страх. На сколько дней его хватит в качестве сиделки? На сколько дней Еленке и Татьянке хватит его заботы? Сам Людвиг несколько дней тому назад уверял: нужно действовать, отыскивать всюду знаки судьбы. Павел действовал — и очутился неведомо, как, неведомо, где… Управдом решительно запустил руку в глубокий карман куртки. Вот это чудо: телефон был там, целый и невредимый. Дисплей матово отливал чёрным. Павел повозил по нему пальцем, несколько раз утопил большую кнопку включения питания. Безуспешно! Чудо не состоялось: телефон оказался не то сломан, без внешних повреждений, — не то попросту разряжен.
Девушка, поражённая Босфорским гриппом, дёрнулась. С размаху ударила рукой по траве. Павел смотрел на неё изумлённо, словно видел впервые: мысли о Еленке и Татьянке полностью вытеснили из головы мысли о ком-то ещё. Обычный человеческий эгоизм — ничего больше.
– Она умирает? — Парень-студент напугал управдома, нависнув над плечом.
– Ещё нет, — Павел отшатнулся, но тут же застыдился своего страха и вернул отступившую на шаг ногу на прежнее место. Искоса взглянул на студента. Тот еле держался на ногах, но бодрился.