Плачь, Маргарита

— Что ты ответил?

— А ты считаешь, он может на ней жениться и дать пищу для пересудов…

— Я только спросила, что ответил ты.

— Это не важно. Если он любит, то плюнет на все и женится. Так вот, если уж мы с тобой взялись ему помочь, то ты там присматривай за нею, а то еще увлечется каким-нибудь молодым самцом.

— А за меня ты уже не беспокоишься? — шепнула она лукаво.

Он погасил лампу. Потом, привычным движением отведя ее волосы, стал медленно целовать шею, грудь, упругий живот… Она лежала, раскинувшись, замирая от наслаждения. Она знала, что во всем мире нет для нее больше таких рук и губ, таких сладостных прикосновений, таких уводящих в безумие ласк..

Однажды она загадала… Это случилось в минуту слабости, сомнений, и она жалела потом. Но слово было сказано, а слова порой имеют необъяснимую силу. Она сказала себе: «Если мы все делаем правильно, то не расстанемся никогда. Если мы заблуждаемся и заблуждения наши преступны, то Бог накажет нас разлукой».

Если б можно было хоронить слова, как покойников, она бы сама, тайком, закопала эти.

Утром она сказала Ангелике, что они все-таки едут. Гели тотчас бросилась собирать чемодан, словно из опасения, что судьба снова передумает.

— А что мне взять с собою? А как мы поедем? А сколько нужно денег и как их достать, если мама в Мюнхене?.. — На лице Ангелики то и дело вспыхивал счастливый испуг.

Около полудня вместе с нею к Эльзе зашел Гитлер и, велев Гели помолчать, сам задал необходимые вопросы. Они уточнили маршрут: Мюнхен-Вена-Мадрид-Мюнхен, — и некоторые подробности, среди прочих — и финансовую сторону дела, о которой Эльза предложила попросту не думать:

— Мама оставила мне и сестрам большое состояние. С тех пор как я вышла замуж, я не истратила ни пфеннига. Давайте не создавать проблем там, где их нет. — И, увидев, что Адольф намерен возразить, добавила: — Послушай, я знаю, что у твоей кузины Анжелы сейчас много забот, а ты давно не разделяешь средства на личные и общественные, притом что в партийной кассе вечно ветер гуляет…

— Ты, как всегда, замечательно все рассудила, дорогая, — поморщился он. — Но мало того, что тебе с нею три недели придется возиться, так еще и… нет. У меня, кажется, что-то осталось от последнего гонорара. Тысячи марок тебе хватит? — обернулся он к притихшей Ангелике.

— Ты… тысячи?! — Она бросилась к дяде на шею.

В этот момент из спальни вышел Гесс, и они с Эльзой заметили, как на простенькую девичью ласку мгновенно отозвалась душная мужская страсть. Адольф, заметно побледнев, стиснул зубы.

Эльзе пришлось ускорить отъезд. Гели казалась близкой к истерике. Она весь день ничего не ела и металась по дому, точно дикая кошка. Адольф, как всегда, выглядел сосредоточенным, но глаза были печальны.

— Уезжайте завтра утром, — сказал Рудольф жене. — Он быстро успокоится.

В доме беспрестанно трещал телефон — Рем требовал фюрера. Геринг и Лей уже отбыли, первый — в Пруссию, второй — к себе на Рейн. Геббельс расхаживал по библиотеке и произносил зажигательные пассажи перед шкафами, стараясь не реагировать на язвительные реплики неугомонной Елены. Гоффман с «лейкой» охотился за всеми до тех пор, пока фюрер не затопал на него ногами.

И они уехали… Формально — вдвоем, на деле же с ними отправился Эмиль Морис, старинный приятель, шофер и лучший из телохранителей фюрера. А также еще четверо. На вопрос жены об этой четверке Гесс коротко ответил:

— Не думай о них. Это профессионалы. Вы их даже не заметите.

Он один вышел проводить их до машины. Поцеловав жену, заметил, что Ангелика с опаской посматривает на окна. Он взял ее за плечи.

— Если хочешь, я поцелую тебя за него.

У нее начали медленно расширяться глаза. «Фамильная черта», — машинально отметил Гесс. Встав на цыпочки, она так жадно потянулась к нему розовым прелестным личиком, что он невольно отстранился.

Когда машина отъехала, Рудольф еще некоторое время стоял у ворот и глядел на горы. Он вдруг подумал, что предстоящие три недели — самая длительная разлука из всех, что случались в их с Эльзой жизни… Он вновь ощутил себя четырнадцатилетним подростком…

Тогда, в 1908 году, родители привезли его из Александрии в Бад-Годесберг, в школу-интернат. Когда отец и заплаканная мама наконец уехали, он сидел у себя в уютной комнате на постели и не понимал, как он будет жить здесь целых три года без мамы и отца, без брата, без их прекрасного милого дома и роскошного сада, без своей маленькой яхты, без своего пони, без мраморного сфинкса, стоящего возле веранды, — точной копии Большого Сфинкса, хранителя тайны пирамид.

«А странное все-таки созданье, — подумал он, вспомнив об Ангелике. — Не то черт в ней сидит, не то ангел… Угораздило же Адольфа влюбиться в такую!»

По пути в Мюнхен Эмиль Морис развлекал дам анекдотами. Эльза улыбалась, Гели хохотала; взрывы ее веселости походили на истерику. При этом она то и дело оглядывалась и жалась к Эльзе, точно ей было холодно. Ближе к Мюнхену Морис наконец сосредоточился на дороге, а Гели, положив подруге голову на плечо, задремала.

Машина в первый раз остановилась в пригороде, у низенького двухэтажного домика, спрятанного за трехметровым забором, увидав который из окошка машины, Ангелика болезненно сморщилась.

— Эльза, зачем?! Мама в Дрездене, с Фри мне не о чем разговаривать, а тетя…

— Значит, навестим тетю. Идем, Гели, так нельзя.

— Ты не понимаешь… — стонала Ангелика, едва волоча за нею ноги. — Ты жила среди других людей. Я не видела твоей мамы, но видела твою свекровь. Она такая необыкновенная, ласковая. А мы все… Правильно дядя говорит, мы все мрачные, как старая обувь.

Тетя Ангелики, родная сестра Адольфа Гитлера Паула Вольф сдержанно пожелала молодым женщинам приятных развлечений. Сестра Гели Фриэдль, оставленная под присмотром тетушки и просидевшая за ненавистным забором все лето, еще из окна увидела великолепный «мерседес», веселого Мориса, элегантную фрау Гесс и «лохматую куклу» сестру, а узнав, в чем дело, едва не расплакалась. В начале этого лета дядя, отправляясь по партийным делам в Бремен, взял с собою Ангелику, и они там весело проводили время, катались на яхте, ходили в рестораны. И вот опять! А чем, спрашивается, она хуже? Только тем, что лучше воспитана?!

Сестры не сказали друг другу ни слова. Гели избегала глядеть на Фри, а та обливала ее таким презрением, что даже Эльзе сделалось неловко, и они с облегчением оставили этот дом, крыша которого находилась почти вровень с зубцами внушительного забора.

В Мюнхене Эмиль Морис остановился на Принцрегентплац, и Эльза спросила подругу, не хочет ли та зайти домой, но Ангелика так энергично замотала головой, что Эльза взяла ее за руку и привела к себе, предоставив свободу провести оставшиеся до поезда два часа, как ей хочется. Квартира Адольфа, где он жил вместе с племянницей, находилась в том же доме и на том же этаже, что и квартира Гессов, но Гели, прежде почти у них не бывавшая, чувствовала себя здесь, точно была уже далеко.

Пока Морис ездил за билетами и в банк, а Эльза принимала ванну, Гели, забравшись в вольтеровское кресло, разглядывала детские фотографии Рудольфа и Эльзы, их родственников и прочие снимки, большей частью двадцатых годов, которые она разделила на военные, университетские и тюремные.

Военных было немного. Отец Эльзы, офицер медицинской службы знаменитого Первого гвардейского полка кайзера, в Потсдаме за год до смерти; двадцатидвухлетний Рудольф, командир взвода десятой роты Восемнадцатого баварского пехотного полка, с железным крестом второй степени; снова он же, в летной форме, уже с двумя железными крестами, в обнимку с каким-то долговязым парнем, тоже летчиком. А вот он с еще одним летчиком, показавшимся очень знакомым. Не будь этот капитан таким худеньким и веселым, Гели решила бы, что это Геринг.