Плачь обо мне, небо

Которая спустя мгновение была уничтожена, и Катерина успела лишь ошеломленно ахнуть, когда Николай подхватил её на руки. Глаза его вновь смеялись, словно и не было этого болезненного откровения, прервавшего словесную пикировку шутливыми остротами.

– И только попробуйте вновь напомнить мне о длинных языках фрейлин, – предупредил он. – И о моей спине, – добавил, догадываясь, какой еще аргумент могла привести Катерина. – Самостоятельно Вы все равно не дойдете.

Отводя взгляд в смущении от этой старательно избегаемой близости, она тихо рассмеялась: этого стоило ожидать.

***

Российская Империя, Царское Село, год 1864, июнь, 1.

Стоило Константину Николаевичу с супругой и сыном отбыть обратно в Павловск, Николай вздохнул с облегчением: он ровно относился ко всем родственникам, однако тяжелый нрав некоторых из них причинял даже ему немало неудобств. С тяжелым взглядом Александры Иосифовны, перед которой обращались в камень даже собственные дети, не сравнился бы холод в глазах покойного An-papa – тот был тверд и непреклонен как к поданным, так и к семье, однако при этом его любовь и сердечность по отношению к внукам не признавала никаких сомнений в своей искренности, в то время как сказать, что в действительности чувствует к детям и племянникам Великая княгиня, не представлялось возможным. Даже когда она была юной принцессой, принявшей православие, пятилетний Николай испытывал перед ней некоторую робость, а с возрастом «тетя Санни» растеряла свое девичье веселье, и вкупе с гортанным, хриплым голосом, который порой можно было попутать с мужским, особенно когда она говорила по-французски (крайне дурно, надо признать), это производило не лучшее впечатление. Особенно если учесть, что Великая княгиня обожала мистицизм, что не могло не сказаться на её натуре.

Словом, не описать чувств цесаревича, когда он смотрел вслед отъезжающей карете из окон своего кабинета.

Вот только если Николай испытывал искреннюю радость, то Катерина, пусть и тоже не проникшаяся любовью к семье Константина Николаевича, с самого утра старалась комнаты своей не покидать. Отчасти ей это удавалось благодаря травме, полученной несколькими днями ранее в подземельях – осмотревший ногу доктор Здекауер пресек лишние волнения, сообщив, что кость цела, но некоторое время все же придется поберечься. Благо, он не спрашивал о причинах травмы, но взгляд, брошенный на цесаревича, когда тот привел (хотя честнее будет сказать «принес») пострадавшую барышню во дворец и вызвал лейб-медика, был красноречивее любых фраз. Наверняка Здекауер все понял, но, хвала Создателю, он умел хранить тайны царской семьи.

В другое время Катерина бы посетовала на свое «боевое ранение», вынудившее её пребывать преимущественно в спальне, которую она делила с Сашенькой, как и в Зимнем, а потому практически находиться в бездействии. Но сейчас ей это даже оказалось на руку – цесаревич, занятый визитами министров и преподавателей, днем не имел возможности встретиться с ней, а вечером его появление в фрейлинской части выглядело бы крайне… ind'ecemment. Время же её прогулок в висячий садик не совпадало с редкими минутами его отдыха. И если бы не излишняя болтовня Сашеньки, внезапно решившей, что без бесконечных бесед Катерина затоскует, возможно, эти дни отдыха даже оказались бы приятны.

Тем более что ей было чем их заполнить.

Старым газетам, которые она забрала вместе с письмами и браслетом, еще когда впервые оказалась в потайной комнатке, ранее она не придала никакого значения – даже в полной мере не осознала, зачем прихватила их. Теперь же, узнав о не сложившемся браке старого князя и скончавшейся от холеры Вере Аракчеевой, она внезапно задумалась – случайно ли вообще оные хранились у маменьки. Она даже литературных журналов не оставляла надолго, исключение сделав лишь для нотных, если удавалось найти интересное произведение. А тут не представляющие совершенно никакого интереса для светской женщины газеты, больше подходящие для утреннего чтения главе семейства. Однако вряд ли они хранились именно по его требованию – ни единого намека на то, что папенька имел доступ к той комнатке, не было.

Второй день внимательно просматривая каждую заметку и едва ли не по слогам разбирая заголовки, Катерина силилась найти хоть что-то, способное объяснить причину присутствия этих газет в закрытом на замок ящичке, куда не мог попасть ничего не значащий мусор. Однако ей на глаза даже знакомые фамилии не попадались, что уж говорить о каких-нибудь происшествиях, которые могли иметь значение для её семьи. Исключение – декабрьское восстание, но скупые двадцать семь строк о нем были прочтены на шесть раз, а ничего хотя бы мало-мальски ценного обнаружить не удалось.

Шумно выдохнув, Катерина отклонилась назад, утопая спиной в подушках, прислоненных к изголовью постели. Поджав губы, она настойчиво скользила взглядом по начавшим выцветать буквам, как когда-то – по неровным строчкам чужих писем; беспорядок вокруг, сотворенный множеством раскрытых газет и скомканным покрывалом, её уже не волновал, хотя обычно Катерина внимательно следила за опрятностью своей спальни. Даже её вид выдавал крайнюю степень задумчивости и погружения куда-то на самое дно мыслей: всегда аккуратно собранные волосы сейчас были лишь заплетены в косу, из которой уже выбилось несколько волнистых прядей, утреннее платье так и не сменилось, хотя время доходило к четырем, а на лице не было ни грамма румян и пудры – только обкусанные губы выделялись ярким пятном на бледном лице.

От напряжения, что сохранялось уже вторые сутки, понемногу начали болеть глаза, и четкость взгляда терялась, однако Катерина упрямо продолжала изучать то газеты, то лежащий рядом лист бумаги, на который она спешно перерисовала свою случайную находку – семейное древо князя Остроженского. Или же, ей теперь стоило называть его Трубецким?..

Принадлежность дядюшки (Господи, как же трудно было его воспринимать за родственника!) к этому древнему роду ей открылась практически случайно – когда она, заприметив на стене тайной комнатки большую родословную, не имеющую отношения к Голицыным, из чистого любопытства рассмотрела каждый элемент и увидела слишком знакомые имена и не менее знакомые даты. А после вдруг вспомнилось, что однажды Борис Петрович упоминал свое родство с Трубецкими, хотя на тот момент ей думалось, что это такая же ложь, как и роман «тетушки» Ольги с Императором, и история Натальи Голицыной. Как оказалось, не все в его словах было плодом его собственных мечтаний.

Если верить этой родословной, батюшкой Борису Петровичу приходился Петр Алексеевич Трубецкой, ссыльный декабрист, вступивший в связь с крестьянкой Анной Остроженской. По отцу он состоял в родстве с Нарышкиными, а потому имел даже отношение к покойному Петру Великому. Принимая же во внимание то, что Катерине удалось обнаружить в одной из газет почти сорокалетней давности, в числе декабристов также находился Константин Алексеевич Трубецкой, младший брат Петра Алексеевича и, соответственно, дядюшка Бориса Петровича. Если эту родословную составлял сам князь, наверняка он успел получить какую-то информацию о своих родственниках, а потому появлялась вероятность того, что он вступал с ними в контакт.

Ощущая, как её разум застилается чем-то тягучим и липким, мешающим трезво мыслить, Катерина прикрыла глаза, ослабляя хватку и позволяя бумагам выскользнуть из пальцев. Даже имея перед глазами четкую картинку, она начинала путаться в семейном древе Трубецких, но более того она переставала понимать, в какую сторону ей двигаться теперь. Казалось бы – начни с ближайших родственников, однако кроме их имен и дат (которые, причем, имелись не везде) она ничего не имела. Не спрашивать же каждого встречного в Петербурге, знает ли кто Константина Алексеевича Трубецкого или кого-то из его детей, которых, впрочем, могло не быть – эта ветвь на рисунке не получила продолжения. А с учетом того, что родился он еще в конце восемнадцатого столетия, сейчас его вполне уже могло не быть в живых.

Единственным вариантом было написать маменьке, однако, кто мог поручиться, что она знает хоть что-то?

С мученическим стоном потянувшись – затекшая спина отозвалась болью, и не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, какой судорогой сейчас сведет ноги, стоит только их спустить с постели – Катерина обернулась к письменному столу, невольно скользя взглядом по маленькой семейной фотографии в простой гипсовой раме.

Пожалуй, у нее действительно не было выбора.

Комментарий к Глава шестнадцатая. Не разрушай эти рамки