Плач по концепту

И еще один урок дает нам хитроумный Улисс — нет и не может быть порядка в собственном доме, и не удастся отсидеться в покойном и уютном месте, когда Ойкумена встала на дыбы… Одиссей, несмотря на все катаклизмы и пертурбации, практичен и приземлен и тем похож на нас. Его мудрость в том, что он твердо знает, что такое Добро и Зло, и может отделить одно от другого (как бы нам хотелось хоть немного в этом походить на него!). это простое, по существу, знание позволяет ему с легким презрением смотреть на бряцающих оружием недоумков и явных глупцов, напыщенно и темно рассуждающих о том, что не бывает «инвариантной морали». По их логике, в зависимости от обстоятельств, мораль может поощрять и одобрять насилия и убийства. Для подобных умников у Одиссея всегда в запасе крепкая палица или, в крайнем и неизбежном случае, туго натянутый лук.

Он — герой по необходимости. Как и все мы. Одиссей не был героем и не стал богом. Он предоставил это право другим. Возможно, поэтому история такова, какова она есть. Может быть, и Христу стоило призывать не к божественной любви, а к простому здравому смыслу. Или для того, чтобы внять такому призыву, надо действительно быть Одиссеем… Улисс, бродяга и домосед, мудрец и воин, любящий и жестокий, не столько возвышенный и заоблачный идеал существующей цивилизации, сколько его вечно неиспользуемая альтернатива; он — та «золотая середина», которая в последнее время стала синонимом едва ли не площадной брани. Он слишком хитер и мудр, чтобы быть заурядным героем, и слишком смел и честен, чтобы оставаться философствующим мещанином. Скорее, Одиссей — это идеал среднего класса, почти не встречающегося среди заплывших жиром потомков. Но, как пепел Клааса, он бьется и в этих измученных холестериновой опасностью сердцах. Поэтому вот уже полтысячелетия одно за другим поколения авторов возвращаются к гомеровскому первоисточнику и пытаются прочитать его заново, как бы впервые. Поэтому и события, и герои, и их речь в версии Г.Л. Олди так близки к современным. Олди читает Гомера так, как это делает человек нашего времени. Эпосу ли бояться новых прочтений? Он и так — на все времена.

…Эти и многие другие мысли, о древности и о современности, о доме и об Ойкумене, об Одиссее и собственном отражении в зеркале приходят в голову при чтении дилогии Генри Лайона Олди. Но все же книга эта не только об Одиссее. Она — о Номосе, ибо о чем бы и как бы ни писал Г. Л. Олди, основное и неотъемлемое в его книгах — раньше, теперь и всегда — Миро-Творчество…

Эпос в стакане воды

Всех книг никогда не перечитать. Это, с одной стороны, повод для моего искреннего огорчения и ламентаций на несовершенство бытия, а с другой — лишний стимул для ежедневного погружения в бескрайний печатный океан. В свое время мне очень рекомендовали роман Эргали Гера «Сказки по телефону». Тогда я сослался на катастрофическое отсутствие времени, а вот теперь, почти год спустя, набрел на текст книги в Интернете и решил внять давней рекомендации, тем более что по наколке того же знакомого открыл когда-то для себя Ю. Латынину. Что ж, предчувствия меня не обманули, и рекомендатель по праву заработал звездочку на фюзеляж.

Сюжетам свойственно повторяться, и, по правде говоря, ничего нового в сюжете «Сказок по телефону» нет. Нечто подобное уже проскальзывало и в одном из рассказов О’Генри, и у Зюскинда в «Парфюмере». Даны два одиночества. Молодой человек, замкнувшийся после пережитой в детстве трагедии, постепенно превращающийся в хрестоматийного «лишнего человека» (не путать с «героем своего времени» — эта роль досталась его приятелю) и обретающий некое подобие жизни только в разговорах по телефону. Девушка, более практичная и ориентирующаяся в окружающем, но такая же одинокая. Все это, конечно, весьма схематично, но я и не претендую на то, чтобы пересказать историю пути героев к заочной и заранее обреченной любви лучше, чем это удалось автору.

Стиль весьма бойкий и живой, хотя некоторые, якобы философско-концептуальные диалоги, отдают, по-моему, элементарным занудством и психологическим неправдоподобием. Впрочем, о том, как должны выражаться персонажи, можно прочитать у того же О’Генри. Весьма достоверно (настолько, насколько я могу судить из своих палестин) описан антураж новорусской рельности. В книге он исполняет роль окружения, создающего короля — т. е., является фоном и источником сюжетной интриги, и средством ее разрешения. Кстати, размышляя о декорациях и действующих лицах, я поймал себя на мысли, что не в состоянии представить их себе и, соответственно, понять. Вина в этом, безусловно, моя — я не мог постичь этос нынешних хозяев жизни и раньше, когда им самим это господство еще не снилось. Несмотря даже на то, что говорим мы, формально, на одном и том же языке, некая ментальная пропасть разделяет нас больше, чем эфиопа и эскимоса.

Одним словом, цитируя «Всемирную историю» Мела Брукса: «Мило, не так чтобы очень, но мило». Что же есть такого в «Сказках по телефону», что заставляет предпочесть эту книгу тысячам других, дожидающихся своей очереди на полках? На мой взгляд — то основное, что приближает литературу о повседневной жизни к высокому мифу, выявляя некие глобальные и всеобщие тенденции мироздания, вычленяя мировую константу из частной и обыкновенной истории — архетип. Он апеллирует не столько к нашему частному, цивилизованному и образованному «Я», сколько к темному, посконно-сермяжному, чующему нюхом правду бытия, коллективному бессознательному, к чему-то глубоко и временами справедливо задавленному в казематах души. Литературный миф прикрывается романтическим флером, но он же, лежащий в основе архетипа — правда мира, а всегда ли мы к ней стремимся? Куда легче жить в здании, когда не знаешь, как, из чего и на чьих костях оно построено.

Я вполне могу предположить, что это архетипический компонент «Сказок по телефону» появился не по воле автора и, возможно, существует только в моей собственной трактовке, но все же изложу свои аргументы. Речь идет не только о несколько более инфантильном, чем все остальные, молодом человеке, предпочитающем идеализированный вербальный контакт с действительностью (в лице женщин) — плотскому и натуралистическому. Это скорее история рассказчика, нарратора, писателя, да, наконец, любого творца, настолько погруженного в создание собственной реальности (или эстетическое перестраивание существующей), что он просто не в состоянии штатно контактировать с окружающей средой. Если же, в силу слабости характера (все мы человеки), он откликнется на властный зов реальности и спустится со своей башни слоновой кости, то обречет себя лишь на скорую гибель. И это еще лучший из всех возможных вариантов — ибо физическая смерть для него предпочтительнее, чем неизбежная в противном случае утрата себя. Рандеву с действительностью равноценно для художника вечерним прогулкам по берегам Гримпенской трясины. Последствия, во всяком случае, одинаковы. Все, что ему остается — пребывать в одиночестве и идеализировать любимый образ на расстоянии.

В этой трактовке соответствующим образом трансформируется и облик возлюбленной. Она олицетворяет собой нынешнюю российскую жизнь. Отец — неизвестен, то ли спился, то ли сел. Мать — уродливая и брутальная, как Калибан, поглощена безудержно-бессмыссленным, животным накопительством. Друг семьи, концентрированный образ эдакого по-своему совестливого олигарха — скорее паж-оруженосец, чем рыцарь прекрасной дамы, более лакей, нежели любовник. Вокруг нее — никого, не люди, а служебные функции, обслуга, массовка, статисты со словами «Кушать подано!». Жить в этих декорациях отвратительно, а вне их нет никакой жизни вообще, во всяком случае, она себе представить эту жизнь не может. Незаметно для самой героини ее существование определяется действующей в обществе этикой насекомых с присущим ей перманентным и основополагающим каннибализмом. Поэтому чудесное появление героя, ищущего благодарного слушателя своих телефонных поэм, воспринимается как явление вызволителя на белом коне.

Увы, «принцессы лыком шиты», само прикосновение возлюбленной смертельно, оно подобно касанию маркесовской героини, окислявшему даже золото. Пусть и не своими руками она губит — для него смертоносна сама среда ее обитания. В башне слоновой кости слишком тесно для двоих, на равнине же — выжить сможет только один. Смерть героя несколько смягчает эту дилемму, создавая шаткую иллюзию, что «счастье было так возможно». Реальность, одинокая и непонятая, остается жить в поисках виртуального утешения…

Страшнее кыси зверя нет

Если долго мучиться,

Что-нибудь получится…

Виртуальным утешением занимаются другие мастера пера и культуры. Раз и навсегда их однажды назначили на должность ответственных за состояние человеческих душ, и теперь все, вывалив на плечо от усердия языки, ждут-с: какое новое откровение явят нам, грешным. И, надо отдать должное, являют ведь, зачастую бескорыстно и не дожидаясь даже первой палой звездочки за какие-нибудь там услуги.

И тут тоже все понятно: раз так долго ждали, почти отчаялись, а оно тут взяло и все же явилось — то последнему ежу неграмотному ясно, что это эпохалка. Ну и как ее не расхвалить, тем более что для этого и читать нет никакой необходимости. Нет, все-таки правы были марксисты: главное — методой овладеть, а там только минус на плюс вовремя меняй, и проживешь долго и счастливо. И если и умрешь, то только вместе с учением, которое непобедимо. Потому что верно.

Что и говорить, удобный мир. Я-то думал, что он сохранился только в нескольких заповедниках гоблинов, ан наткнулся на «Озоне» на подборку высказываний о «Кыси» Т. Толстой и понял, что эти песни о главном «не задушишь, не убьешь». У меня сложилось устойчивое впечатление, что все рецензенты (кроме А. Немзера и вашего покорного слуги) читали какой-то совершенно другой — по содержанию — текст Т. Толстой. Но, по здравом размышлении, я понял, что вся беда, скорее всего, во мне, пытающемся по старинке не искать черную кысь (простите, кошку) в темной комнате, когда ее там нет. Это ведь одно из проявлений недавно воскрешенного «нового сладостного стиля» — находить нечто там, где его не только не прятали, но и просто не было испокон веку. А потом умиляться найденному, тетешкать и лелеять его.