Плач по красной суке
Шрифт:
Понадобилось лет семь, чтобы переварить все эти впечатления, и опыт, накопленный за эти годы, не лез ни в какие рамки. Любое искусство — это форма жизни. А наш опыт уничтожает любые формы жизни, поэтому, наверное, о нас ничего никому не известно. Вторую половину жизни мы проводим в мире загробном, который никогда не выдает своих тайн.
Но тогда я еще с живым интересом прислушивалась и приглядывалась к пьяной вакханалии и, если бы не Ирма, наверняка бы приняла в ней более активное участие.
Со мной заигрывал один романтический уголовничек (тогда еще водились такие гордые и застенчивые), и я бы с удовольствием с ним потолковала, но холодное отчуждение Ирмы не позволяло мне перейти в их лагерь. Я стеснялась Ирмы. В результате моего уголовничка прибрала к рукам одна стерва из типографии, старше его лет на десять, и они теперь все время уединялись. Где-то в этом подвальном лабиринте было «двухспальное купе» — так эта братия обозначала
И действительно, стоило просидеть восемь положенных часов в этом зловонии, в тусклом мерцании люминесцентных ламп, среди этого люмпен-сброда, насквозь проспиртованного, стоило просидеть там неделю, другую — в шкале сознания происходил определенный сдвиг, и уже нереальным казался внешний мир с его ценностями и бытовым реализмом. Почему-то начинало казаться, что внешний мир давно уничтожен, а мы тут последние, чудом уцелевшие люди. Я думаю, что именно отсюда и происходил эффект вседозволенности. Чтобы проверить это соображение, я как-то специально вылезла из подвала первой. И точно: наше бабье, вынырнув на свет, ошалело озиралось и тут же в панике разбегалось во все стороны, как тараканы, не глядя друг на друга, не прощаясь. Их обалделые лица привлекали внимание прохожих, на них оглядывались, но они бежали прочь, бежали до самого дома, бежали и не могли убежать. А наутро возвращались в похмельном кошмаре и головой вниз ныряли в спасительный мрак подземелья. Там они лихорадочно набрасывались на работу и шуровали вплоть до открытия магазинов, когда их собутыльнички начинали возрождаться к жизни. Тогда они вместе подсчитывали ресурсы и снаряжали в магазин «командировочного». Тут они совпадали по фазе, их амплитуды пересекались, чтобы снова разойтись в разные стороны, потому что, опохмелившись, наши бабы соловели, расслаблялись, в то время как местные, наоборот, оживали и брались за работу.
К обеду они снова приближались друг к другу по фазам и начинали готовиться к более солидному, основательному возлиянию. Накрывали стол, готовили закусь, мылись, чистились, причесывались, наводили марафет. Начиналось шумное застолье с песнями, плясками, слезами и поцелуями.
Парочки уединялись по очереди в таинственном «купе». Их провожали непотребными шутками, просили не занимать «салон» слишком долго и не опаздывать на работу. В этот краткий миг совпадения алкогольных фаз воплощалась в жизнь животрепещущая мечта нашего руководства — слияние совслужащих с рабочим классом. Единственная возможная жизненная форма этого запрограммированного совокупления происходила на моих глазах во время обеденного перерыва на овощном складе.
И это было прекрасно, потому что наконец-то честно и органично сплелись и форма, и содержание. Обстановка была соответствующая. Слушать их было одно удовольствие, все они владели чудовищным жизненным опытом, и этот опыт, сконцентрированный в них под давлением в несколько сотен атмосфер, вдруг прорывался наружу. Фонтанировал стихийный фонтан, сметавший все запреты, заслоны и преграды. Никогда никакими силами не передать мне на бумаге этот многокрасочный роскошный букет алкогольно-народного юмора. Нет таких красок в природе, чтобы его запечатлеть. Может быть, они имеются в аду.
Мы с Ирмой не принимали активного участия в общем загуле, не принимали, но присутствовали, и никто не только не стеснялся и не избегал нас, но даже наоборот, мы нужны были им как посторонние зрители, публика, перед которой можно покрасоваться. Кроме того, им нужен был трезвый наблюдатель, беспристрастный судья в склоках и конфликтах, которые то и дело возникали между участниками запоя. В какой-то мере мы даже прикрывали их непристойное поведение: звонили вместо них на службу и к ним домой, когда сами они уже не могли этого сделать, выполняли их мелкие поручения, если, конечно, нам было по пути.
Первое время Ирма никак не выдавала себя и не проявляла своего отношения к этой вакханалии, сидела себе тихая, безучастная, и мне казалось, что она возмущена, уязвлена. Я страдала за нее. Мне хотелось удалить ее из этого грязного подземелья, защитить, оградить от оскорблений ее нежный слух. Мне казалось, что она создана иначе, выросла в среде интеллигентов, чистюль, что у нее другие запросы и потребности. Словом, рождена она для другой жизни. Я даже предлагала замолвить слово перед начальницей, чтобы та освободила Ирму от этой грязной, явно непосильной для нее работы. Когда кто-либо из аборигенов приближался к Ирме, я вся вытягивалась в струну, трепетала от страха за нее, такую нежную и слабую. Я шипела на этих недоносков, огрызалась, возмущалась, с трепетом ждала неизбежного скандала, когда мне придется сражаться за Ирму всерьез и отбивать ее от этих негодяев.
Такого рода заблуждения преследуют, наверное, почти все население в нашей системе координат.
Всем нам втайне кажется, что только нам лично так не повезло в жизни и только с нами случаются всякие подлости и пошлости. А где-то рядом существует здоровая, чистая, полноценная жизнь, и только нам не удалось попасть на праздник.Об этом постоянно твердят все средства массовой информации и пропаганды: телевидение, кино, радио — о небывалом благополучии и невероятных возможностях для развития и процветания любой индивидуальности. В этом отношении мы недалеко ушли от бесконфликтности, потому что любое безобразие до сих пор рассматривается у нас как недоразумение — частный случай. Преступник неизбежно изобличается и наказывается, а добро неизбежно торжествует. Все вокруг цветет и благоухает, только данному индивидууму почему-то не повезло, и живет он смертельно обиженный. «Чем я хуже других?» Он знает, что он не хуже и что ему положено не меньше. Но вот чего именно ему положено, чего ему не хватает, что ему по вкусу — он не знает, потому что у него нет никакого вкуса, он не знает своих возможностей и потребностей, он ни разу в жизни не заглядывал в себя: ему просто подавай то, что есть у соседа, которому он всегда завидует. И люди, предъявляя друг к другу немыслимые претензии, ничего не требуют от себя.
В самом конце нашего пребывания в этом чистилище была организована пышная свадьба, с тостами, поцелуями и подарками. Ирма к тому времени уже лежала в больнице, и мне ничто не мешало побывать на этой свадьбе. Нельзя сказать, чтобы мне там особо понравилось, хочу только отметить, что данная свадьба не показалась мне более непотребной и безобразной, чем все прочие свадьбы, которые мне довелось посещать. Даже и от моей собственной эта свадьба мало чем отличалась.
Все было как положено, все как не у людей. Надрались, погалдели, повыли, поплясали. Никто даже не подрался. Надо отдать должное, Елка проявила себя отличным организатором и щедрой, расторопной хозяйкой. На столе было множество дефицитных консервов и даже бананы. А наутро гостям был выставлен ящик пива. Такую предусмотрительность встретишь не на всякой свадьбе.
Невеста, наша бездарная Нелли, как все невесты мира, кажется, принимала эту свадьбу всерьез, застенчиво краснела и волновалась. Женихом был приземистый мужик, мрачноватый и угловатый. Но похоже, что и он решил начать новую жизнь, во всяком случае на свадьбе держался молодцом и даже особо не надрался. В свое время он был большим начальником, крупным партийным воротилой, что называется номенклатурным работником. Он заведовал многими солидными предприятиями, а в хрущевские времена был переброшен на бойню, тоже, разумеется, в качестве директора.
История падения этого партийного воротилы с такой наглядностью изобличает нашу систему хозяйствования, что ее стоит рассказать. Итак, эта рождественская история произошла в конце хрущевской эпохи, когда мы чуть было не догнали Америку по производству мяса и молока, в результате чего весь молодняк в стране был уничтожен и внезапно кончилось в закромах все зерно, и если бы Америка не пришла к нам на помощь и не спасла нас от голода, то… ну да ладно…
В те легендарные времена наш воротила тихо руководил своей бойней, которая за отсутствием скота работала вяло, но все же работала. Как известно, на бойне бьют скот, чтобы потом превратить его в мясо, кожу и другие предметы первой необходимости. Скот поступает на бойню порой из довольно отдаленных концов нашей необъятной родины. В пути этот скот, разумеется, тощает, теряет вес, но его пускают под нож сразу же по прибытии. А между тем этот отощалый в дороге скот удивительно быстро может восстановить свой прежний вес, только для этого нужны корма. Пустых помещений в то время на бойне было предостаточно. А вот корма? Наш партийный воротила в те далекие времена еще горел кое-каким энтузиазмом и, как всякий хозяйственник (к тому же он был мужиком из деревни), долго не мог смириться с таким бездарным положением вещей. Он не раз писал докладные записки во всевозможные инстанции и даже в ЦК, где популярно излагал свои проблемы и требовал фондов на покупку кормов. Но всем было не до него, все были озабочены проблемами большой политики, и нашему скотобою никто не сочувствовал. Наконец сердце хозяйственника-мужика не выдержало такого преступного равнодушия к проблемам питания, и он купил корма за собственный счет. И деньги тут же хлынули ему в карман такой мощной струей, что он даже зашатался. Через месяц он был уже богатым человеком, через полгода — миллионером. А деньги продолжали прибывать, будто каша из волшебного горшочка. И как сказочная девочка, которая забыла заветное слово, наш воротила уже не в силах был остановить эту лавину. В этой праведной авантюре участвовало еще несколько компаньонов, и все они уже были завалены деньгами по шею, а поток все прибывал и грозил затопить их дома и даже улицы перед домами. Уже соседи испуганно шарахались от наших бизнесменов — многие чувствовали неладное. А лавина знай нарастала, ее уже было не утаить, не скрыть, не спрятать…