Плагиат. Повести и рассказы

Строительство нового образа жизни, начатое еще Стрункиным, шесть комиссаров продолжили на свой оригинальный манер — фигурально выражаясь, они не стены начали возводить, опираясь на фундамент стрункинских преобразований, а первым делом взялись за парадный подъезд и разного рода орнаментацию. Второй комиссар, например, основательно перекроил глуповскую топонимику, и в городе, между прочим, появилась площадь имени товарища Стрункина — бывшая Соборная, проспект Стрункина — бывшая Дворянская, улица Стрункина — бывшая Большая и даже Стрункинский тупик, который прозывался до революции Козьим спуском. Третий комиссар ревизовал гимназию, нашел, что в ней учат черт-те знает чему, и распорядился отныне преподавать только политическую экономию и историю революций. Четвертый комиссар отменил воскресенье, как день, имеющий религиозную подоплеку, и перенес выходной на вторник. Пятый комиссар запретил новогодние елки, обручальные кольца, поминальные блины, портсигары, пенсне, гарусные люстры и вышивки под стеклом. Шестой комиссар целиком посвятил себя атеистической пропаганде и, в частности, велел вскрыть могилу Студента Холодных Вод; когда доброхоты вытащили из земли полуистлевший гроб, Шестой комиссар самолично отодрал крышку, указал перстом на какие-то тряпочки и кости, мелкие, точно птичьи, и на высокой ноте провозгласил:

— Это же смех, товарищи, на основе чего эксплуататоры размагничивали народ!

Комиссар Беркут, в котором на время проснулся рохля, наблюдал за этими революционными мероприятиями и постепенно приходил к тому мнению, что его соратники не прониклись пониманием исторического момента; исторический момент диктовал необходимость учреждения диктатуры пролетариата, а как раз пролетариата в Глупове-то и не было, так как единственное промышленное предприятие, именно фарфоровый завод, построенный при Максиме Максимовиче Патрикееве, еще в пятом году был сожжен правительственными войсками. Таким образом, во исполнение учения требовалось срочно обзавестись пролетариатом, и комиссар Беркут пришел к хитроумному решению построить-таки видообзорную каланчу, тем самым убив не двух, а целых четырех зайцев: во-первых, в ходе строительства каланчи самообразуется пролетариат, во-вторых, городские низы получат мобилизующее занятие, в-третьих, появляется возможность вставить дополнительное перо старому режиму, которому так и не удалось выстроить каланчу, в-четвертых, с нее откроются бодрящие горизонты. И вот опять навезли известки, бревен для стропил, клейменого кирпича, на который пошла западная стена отдаленного Горицкого монастыря, сформировали две бригады каменщиков, нагнали босяков для рытья нового котлована — то есть, во всяком случае, в Глупове уже стал складываться собственный пролетариат, — и работы вот-вот должны были развернуться, да не тут-то было: из-за кое-каких конструктивных деталей шестеро комиссаров впали в продолжительную дискуссию. Второй комиссар рекомендовал возвести видообзорную каланчу на месте старого котлована, в котором были похоронены рабочие с фарфорового завода, и тем самым усилить ее идеологическое воздействие. Третий комиссар характеризовал этот проект как кощунственную вылазку затаившегося врага и предложил выстроить каланчу из какого-нибудь полудрагоценного металла, а отнюдь не из старорежимного кирпича, дискредитирующего идею. Четвертый комиссар настаивал на том, чтобы видообзорное сооружение было непременно самым высоким в мире, и при этом грозил расколом. Пятый комиссар вообще открещивался от строительства каланчи, полагая, что целесообразнее идее будет соорудить фаланстер для пролетариев с вегетарианской столовой, теплой уборной, наказательным чуланом и залом для тихих игр. Шестой комиссар пошел еще дальше: он предложил сровнять город Глупов с землей и возвести на его руинах поселение людей будущего из горного хрусталя. Что касается комиссара Беркута, то он категорически возражал против оголтелых проектов своих соратников и твердо стоял на том, что совершенно неважно, где именно, в каком виде и из чего будет построена каланча, хоть в виде сторожки, из соломы и на соплях, поскольку она есть не цель, а средство исполнения великих предначертаний. Как ни убедительны были доводы Первого комиссара, прочие комиссары не сдавали своих позиций, и поэтому со строительством каланчи вышла продолжительная заминка; бригада землекопов, правда, уже вовсю ковыряла землю под котлован, но работы были вскоре пресечены до полного прояснения ситуации, что, впрочем, не помешало бывшим босякам исправно получать свой паек хлебом, сахаром и гвоздями. Между прочим, этой заминкой воспользовался кое-кто из прожженных глуповцев, и они по старинке начали подбираться к запасам извести, бревен и клейменого кирпича. Такое реликтовое непонимание текущего момента вогнало комиссаров в тяжкие размышления, поскольку они ожидали чего угодно, но только не рецидива старорежимных замашек на заре новой жизни, когда сама собственность — первейший враг нравственности — была успешно изведена и, стало быть, исчезла единственная теоретическая предпосылка для хищнических повадок. Однако делать было нечего, и, подчиняясь неизъяснимым законам действительности, комиссар Беркут распорядился взять под охрану запас строительных материалов; впрочем, после того как милиционеры застрелили на месте преступления троих парней из Навозной слободы, глуповцы к строительным материалам сразу поохладели.

Тем временем заминка с возведением каланчи приобретала все более неприглядный характер с политической точки зрения, поскольку она ставила под вопрос всемогущество новой власти, а этого комиссар Беркут снести не мог. Самое скверное было то, что в обозримом будущем не приходилось ожидать от соратников прозрения относительно запросов исторического момента и не представлялось возможным мирным путем привести их позиции к общему знаменателю. Поэтому единственный выход из создавшегося положения комиссар Беркут увидел в том, чтобы покончить со смутоносной коллегиальностью и взять под единоличный контроль строительство каланчи. Имея в виду тонкую и многоходовую комбинацию, он в один прекрасный день собрал митинг на площади имени товарища Стрункина и обратился к народу с речью — дескать, обидно, товарищи, к такому грандиозному строительству приступили, а некоторые, которые мудрствуют и ставят личное выше общественного, целенаправленно мешаются под ногами; дескать, сами решайте, товарищи, что и как, потому что по учению народная у нас власть; лично у меня такое сложилось мнение: поскольку переход от тирании капитала к господству трудящихся практически завершен, то бразды правления свободно может принять на себя городской Совет.

Тут же, на митинге, и выбрали городской Совет, который составили с полсотни человек грабарей и каменщиков во главе с идейным босяком, горьковцем Ильей Клюевым.

И по этому поводу между комиссарами разгорелась продолжительная дискуссия: Второй комиссар утверждал, что глуповцы еще не дозрели до самовластья — мол, недаром они глуповцами прозываются, Третий комиссар выразил опасение, что затея с Советом закончится неудачей, ибо в него неизбежно проникнет вражеский элемент и подточит изнутри идею народовластья, Четвертый комиссар пугал товарищей конфронтацией между Советом и коллегией комиссаров, которая, уповательно, должна будет вылиться в междоусобицу и анархию, Пятый стоял на том, что так называемая демократия есть зловредная выдумка либеральной буржуазии. Эта дискуссия совершенно укрепила комиссара Беркута в том убеждении, что с ревсоветом каши не сваришь, что его соратники по злому умыслу либо из строптивого легкомыслия просто-напросто вставляют палки в колесо исторического прогресса. Тогда Николай Емельянович созвал другой митинг и указал глуповцам на внутреннюю опасность:

— В ознаменование полного крушения проклятого царизма, — в частности, сказал он, — который выжимал беспощадной рукой последние соки из трудящегося люда и так понимал пролетария и беднейшего крестьянина, что это рабочий скот, чего мы, конечно, кровью умоемся, а не спустим классовому врагу, со всей революционной решимостью начали мы с вами, товарищи, строительство каланчи как символа новой жизни и окончательной победы трудящихся над паразитами всех мастей. И вот когда массы с открытым сердцем и с бесконечной верой в лучезарное завтра приступили к строительству означенной каланчи, некоторые, которые ставят причудливые шорохи в своих извилинах и неистовые фантазии на базе великих предначертаний выше классовых интересов борющегося пролетариата, строят нам козни и сбивают нас с пути фальшивыми идейками, чуждым словом…

— Кто такие?! — послышалось из толпы. — Мы интересуемся: что за черти сбивают нас с истинного пути?

— К чему я, товарищи, и клоню, — сказал Беркут. — Давайте всем миром безжалостно выявлять и разоблачать всяческую нечисть, которая мешает великой стройке!

Призыв этот глуповцы не оставили без ответа и сразу после митинга пустились выявлять тайных саботажников, явных недоброжелателей и прочих несторонников строительства каланчи, потому что кипучие слова Беркута запали им в душу и вообще они искренне почитали Первого комиссара. Всего было выявлено сто пятьдесят человек, в том или ином градусе враждебно настроенных по отношению к каланче. Между прочим, в их числе нежданно-негаданно оказался и Шестой комиссар, у которого одна молочница углядела на стене вышивку под стеклом; в результате сто сорок девять человек лишили гражданских прав, а Шестого комиссара с позором вывели из ревкома за бытовое разложение и утрату классового чутья. Однако Беркут прогадал, решив, что он хоть от одного баламута освободился, — Шестой комиссар обиделся не на шутку и начал против Беркута жестоко интриговать, принародно обвиняя его в том, что он строит не диктатуру пролетариата, а свою собственную диктатуру. Этого Беркут снести не смог и ради незапятнанности революционной идеологии вскоре устроил так, что Шестой комиссар невзначай во время купания утонул.

В дальнейшем внутриполитическая борьба развивалась следующим образом: Пятый комиссар покончил жизнь самоубийством; посреди белого дня он выбежал на площадь товарища Стрункина с револьвером-шпалером наголо и, воскликнув: «Измена!!!» — выстрелил себе в голову. Причиной этого самоубийства послужил новый курс комиссара Беркута в части снабжения и финансирования строительства каланчи: будучи деятелем достаточно дальновидным, он отлично понимал, что запасов бревен, извести, кирпича, хлеба, соли, гвоздей хватит максимум на две недели хорошей работы, и поэтому решил прибегнуть к помощи недобитого капитала. Тут, конечно, среди членов ревкома опять началась дискуссия: Второй комиссар пугал возрождением товарно-денежных отношений, которые неминуемо должны будут привести к кризису перепроизводства тех же самых бревен, извести, кирпича, гвоздей, хлеба, соли; Третий комиссар опасался тлетворного влияния частного капитала на только что народившийся пролетариат; Четвертый комиссар упирал на то, что просто-напросто дело попахивает реставрацией капитализма; а Пятый комиссар, который, нужно сказать, перенес тяжелую контузию во время польской кампании двадцатого года, выскочил на площадь имени товарища Стрункина со шпалером наголо и, воскликнув: «Измена!!!» — выстрелил себе в голову.

Несмотря на разброд, к которому Первый комиссар уже попривык как ко злу неизбежному, но все же искоренимому, он призвал нового начальника городской милиции Проломленного-Голованова, происходившего из рода Проломленных Голов, и наказал ему выявить остатки глуповских богатеев, приманив их высоким процентом на вложенный капитал.

— Ничего, — сказал он при этом. — Пускай они себя окажут. Начальник милиции обернулся довольно скоро и доложил:

— Что хочешь со мной делай, товарищ Беркут, а капиталистов всех извели под корень; случайно выжили только специалисты.

— Это тебе не в плюс, — с выражением отеческой суровости сказал Беркут, но, поразмыслив, решил подключить к строительству хотя бы специалистов.

Это решение также получило отповедь от ревкома: Второй комиссар отмечал, что пролетариат не нуждается в пособничестве старорежимного элемента, поскольку он — всемогущий класс и во всем способен самостоятельно разобраться; Третий комиссар указывал на то, что участие специалистов царской формации в строительстве каланчи дискредитирует новый строй; Четвертый комиссар предупреждал насчет диверсий и разного мелкого вредительства, которых, конечно, следует ожидать от бывших приспешников капитала.

Тогда комиссар Беркут распорядился возобновить городскую газету, чтобы иметь возможность более масштабно громить своих оппонентов и одновременно укреплять в глазах горожан собственную платформу. Газета начала выходить под названием «Красный патриот», однако из первого же номера была злостно изъята беркутовская статья о пользе привлечения старых специалистов и вместо нее помещен пространный материал Четвертого комиссара «Еще один гвоздь в крышку гроба буржуазной культуры», в которой он уничижительно называл Пушкина «придворным лакеем Николая Палкина на предмет ублажения галантерейных вкусов паразитирующей верхушки», утверждал, что Лермонтова «правильно застрелили», не порочь-де Россию на усладу всемирной буржуазии, клеймил Толстого как «блаженного пособника кровавого террора, развязанного царизмом против собственного народа», а также утверждал, что художественный талант есть категория «классово враждебная пролетариату, которую эксплуататоры использовали для усугубления социальных барьеров между так называемой черной и белой костью», что, положим, писать стихи может на самом деле всякий грамотный человек, особенно если он правильно подкован в политическом отношении, и в доказательство приводил поэму каменщика Бессчастного, которая заключалась следующими словами:

Счастье к нам подкралось незаметно, Как разведчик к лагерю врага.

Беркут для отвода глаз согласился, что Бессчастный — это истинно пролетарский поэт, достойный всяческого одобрения, и даже предложил официально провозгласить его флагманом новой культуры, но Четвертого комиссара он, как говорится, прижал к ногтю, так как в «Еще один гвоздь…» удачно вкралась антисоветская опечатка: вместо «каверзной резолюции» получилась «каверзная революция»; Беркут обвинил Четвертого комиссара в перерожденчестве с уклоном в правый оппортунизм и направил его на перевоспитание к грабарям.