Плакучее дерево
Шрифт:
— Письма жертв… как я уже сказал… это процедура.
— Я понимаю.
— Из их переписки видно, что они как-то сблизились. Так что эта встреча в принципе не слишком осложнит для нас дело. А вот ваша мать в конечном итоге снова кого-то потеряет.
— Вы имеете в виду, что моя мать станет свидетелем нового убийства?
Лицо Мейсона вытянулось. Он совсем не это имел в виду. Отнюдь не это. Убийство? Это называлось высшая мера наказания с особым акцентом на слове наказание. В конце концов, Роббин сам виноват, что угодил за решетку. Так что то, что постановил штат, то, что придется взять на себя Мейсону, как начальнику тюрьмы, никакое не убийство. Смертная казнь определена конституцией штата. Ее внесли туда избиратели. Кто она такая,
Блисс опустила глаза и принялась разглядывать собственные руки.
— Извините. Я погорячилась. Вы правы, это будет непросто. Но моя мать справится со всеми трудностями.
Они замолчали. И он, и она были напуганы. Мейсон чувствовал это едва ли не кожей. Она жила в своем мире, он — в своем. И вот теперь им предстояло столкнуться с тем, чего они оба не желали. Помочь им тоже было некому.
— Для меня это будет впервые.
Блисс подняла на него глаза. В ее взгляде застыл вопрос.
— Я имею в виду казнь, — пояснил он. — Я работал в других штатах, но там такого не было.
— И?..
— Я не горю желанием это делать.
На какое-то мгновение их взгляды встретились. Затем Блисс потянулась вперед и накрыла его руку своей. Мягкой рукой — жесткую. Женской — мужскую. Белой — его побелевшую.
— Вот и у меня точно такое же чувство, мистер Мейсон. Точно такое же.
Глава 45. 19 октября 2004 года
Мейсон пришел домой и проглотил четыре таблетки антацида, запив их порцией шотландского виски. Ничто — ни подготовка к казни, ни предстоящая поездка в Сан-Квентин, ни встреча с врачами, ни разговоры о смертоносной инъекции, мониторах и ремнях, ни контакты с прессой, ни даже вручение Роббину приказа о приведении приговора в исполнение — не будоражило его так, как Блисс Стенли и заданный ею вопрос о том, позволят ли ее матери встретиться с Дэниэлом Роббином.
Прокурор, стремящийся к милосердию. Что это, как не проявление редкого мужества? Ее мать, которая едет через всю страну, рискуя очень многим ради человека, убившего ее сына. Нет, он просто обязан помочь ей. Более того, ему виделось в этом некое веление судьбы. Как будто то была часть некой платы, которую он должен внести за все грехи собственной жизни. Ему казалось, будто его собственная мать смотрит на него и говорит: «Видишь, я же говорила тебе, что люди умеют прощать». Это была глупая мысль, и он так и сказал себе, пока сидел в кабинете начальника, пытаясь убедить его, министра юстиции и юридический совет губернатора разрешить миссис Стенли встретиться с Дэниэлом Роббином. Не такое уж сложное это дело. Главное — убедить ее не общаться с прессой. Ее дочь показалась ему разумным человеком. Она красива… и она… возбуждает.
Но эти ублюдки сказали «нет». Заявили, что до дня казни Ирен Стенли нечего делать даже под стенами тюрьмы.
Мейсон налил себе еще одну порцию виски и, включив стереопроигрыватель, увеличил громкость. Зазвучала песня группы The Who — Baba O’Riley. Началась она с партии Таунсенда на синтезаторе, затем вступили барабаны и зазвучал голос Роджера Долтри: «Я не обязан доказывать свою правоту…»
Мейсон принялся подпевать и постукивать по кухонному столу в такт барабанам Кейта Муна, отгоняя мысли о двух женщинах по фамилии Стенли.
Это не его проблема. Абсолютно не его. И не Дэниэла. И разумеется, миссис Стенли и ее дочь здесь тоже ни при чем. Но они все равно не отступят. Равно как и чувства, которые они у него вызвали. Ощущение, будто все то, ради чего он трудился, — работа, престиж, этот дом, этот кот, мебель, даже фрукты, аккуратно уложенные в широкую медную вазу, — вот-вот куда-то исчезнет.
Песня закончилась. Мейсон, тяжело дыша, привалился к кухонному столу. Его грудь высоко вздымалась и опускалась под тканью белой накрахмаленной рубашки.
Чрез минуту он налил себе еще виски и выпил. Затем перешел в другую комнату, натянул черные спортивные брюки, рубашку и кепку. Ему нужно выйти на улицу. Подвигаться. Пробежаться. По возможности дальше убежать от дома и от себя самого.
Желтый свет светофора отражался в
лужах на тротуаре и проезжей части улицы. Мейсон запер входную дверь и быстрым шагом отправился прочь от дома. Перейдя улицу, он направился к Буш-парку и побежал трусцой по мокрым тропинкам. Затем пересек Мишн-стрит и оказался на территории университетского городка. Было не слишком поздно, однако сырость и сгустившиеся сумерки заставили людей рано разбрестись по домам. Он побежал дальше, мимо здания Законодательного собрания штата, затем свернул на запад к реке, вдоль которой тянулись бесконечные склады. Мейсон бежал по пустынной дороге, то и дело уступая дорогу грузовикам. На Маркет-стрит какая-то машина слишком быстро свернула за угол, и Мейсон, неожиданно ослепленный фарами мчавшегося на него автомобиля, был вынужден отскочить с дороги прямо на стопку грузовых поддонов. Машина остановилась, и из нее поспешно вылез мужчина средних лет, чтобы помочь ему подняться. Однако Мейсон не захотел принимать помощи.— Какого черта! — крикнул он.
— Извините. — Водитель сделал шаг назад. Он был одет в костюм, аккуратно причесан; над ремнем брюк нависло небольшое брюшко.
— Извините? — вспыхнул Мейсон. — Да ты чуть не задавил меня!
— Нет, нет. То есть, я хочу сказать, было темно, да и одеты вы во все черное, все черное… Простите. Честное слово, я не хотел. — Водитель вскинул руки в жесте полном раскаяния.
Мейсон шагнул вперед:
— Одет в черное и сам черный. Поэтому ты меня и не заметил. — Он схватил водителя за рукав, одновременно удивленный и напуганный приступом охватившей его ярости. Неожиданно ему захотелось как следует врезать этому жалкому типу, постыдно рассыпавшемуся перед ним в извинениях. Ударить. Сбить его с ног. Давненько с ним такого не бывало. И ему наплевать, что перед ним. Главное, чтобы этот кретин понял, что таких парней, как Мейсон, ему следует опасаться.
Мейсон снова тряхнул его, однако заметил, что на лице водителя страха больше нет, одно лишь недоумение. За рукав пиджака его крепко держала белая рука.
— Что, никогда раньше не видел таких вещей? — Мейсон отпустил водителя и продемонстрировал ему свою светлую руку. Вернее, ткнул ею ему под нос. Ему ничего не стоило сжать пальцы в кулак и со всей силы огреть незадачливого автомобилиста по голове. Вместо этого Мейсон просто оттолкнул его от себя и опустился на поддоны.
— Простите, — повторил незнакомец и бегом бросился к своей машине. По мокрому асфальту прошуршали шины, и улица вновь опустела.
Мейсон зарылся лицом в ладони, пытаясь унять бившую его дрожь. С каким удовольствием он размазал бы этого парня по асфальту. Абсолютно незнакомого человека. Слабого, ничтожного бизнесмена, который неожиданно столкнулся с тем, кто не привык себя сдерживать. «Бедолага наверняка ведь посчитал меня психом», — подумал Мейсон. Выходит, он тоже хищник? Такой, как Тьюлейн.
За многие годы Мейсон пережил немало нападок со стороны брата, но после случая на озере все изменилось, но только к худшему. Мейсон начал все чаще оставаться в классе — чистил мензурки, подметал, вытряхивал меловые тряпки, да что угодно, лишь бы только не попадаться на глаза брату, пока матери не было дома.
А потом он заметил одну вещь, которая касалась аквариума.
Принесенный откуда-то аквариум занимал большую часть задней стены кабинета мистера Эйкерса. Учитель запустил в емкость всякую морскую живность, выловленную в озере, — несколько небольших окуньков, парочку краппи и одного большеротого окуня вида Micropteras salmoides. По сравнению с другими рыбами этот окунь выглядел сущим великаном, и, когда он проплывал мимо, Мейсону казалось, что, если эта махина разинет рот, он сможет заглянуть в ее пасть до самой брюшной полости. Ему, пятнадцатилетнему мальчишке, который с трудом представлял себе, какую сложную структуру имеют даже самые простейшие формы жизни, казалось, что эта рыбина полая изнутри. Что она бесцельно снует из одного осклизлого конца аквариума в другой, словно робот, лишенный каких-либо признаков жизни, пока не настигает жертву. Тогда, и только тогда эта рыбина превращалась в одушевленное существо, вернее, в настоящего садиста-монстра. Примерно раз в неделю ей надоедали креветки, которых школьники бросали в аквариум, и тогда она переключала внимание на других рыб. Вернее, беззащитных маленьких рыбешек.