Пламя, или Посещение одиннадцатое

Сколько же в памяти он, мой начальник, держит. Летопись наизусть целыми страницами может пересказывать. Сидишь, слушаешь, как заколдованный. Потом статью ещё напишет.

Вот из-за этого клада мы и не отправимся нынче в разведку на поиск новых курганно-жальничных могильников, а после завершения основной экспедиции осуществим врезку четыре на четыре метра.

Не дёрни меня какая-то воля или – чистая или нечистая, надеюсь, что чистая, – сила как раз в том месте ковырнуть ножом стенку, и продолжал бы этот клад таиться в земле неизвестно до какого времени, а то и вечно. Как будто для меня, первооткрывателя, в земле прятался.

Случайность. Но случайностей, говорят, не бывает. Вот, что хочешь, то и думай. Лучше не думать. Как уж есть.

Который день не в настроении я. И сегодня. Виду не подаю, но хожу с утра, в душе, как в воду опущенный. Письмо из дому получил. Мама пишет:

«С сеном, слава богу, отставились. Успели. Дожжы зарядили. До весны, надеемся, хватит. Сидим с отцом, в акно тоскуем. Глаза просмотрели. Всё и ждём каво-то, всё и ждём. Скорбно. Он руку, чинил воротца в агародчик, гвоздём, провалокой ли наколол, загноилось, писать не может, ручку в пальцах не держит, так што читай, сынок, мои каракули, разбирайся. Карова огулялась, тёлка стельная, Господь бы сохранил. Бычишку осенью сдавать будем, пускай пока пасётся, вес нагуливат…»

Читаю, мысленно расставляя знаки препинания. Сто раз прочитал. Девяносто девять из того – по памяти. Уже под сердца стук рифмуется, и тому больно.

Подошёл утром, сначала к Надежде Викторовне, потом к Александру Евгеньевичу, взмолился: отпускайте! – хочу наведаться к отцу и к матери. Невыносимо. Дня на три или на четыре. Вместо отпуска, мол, пошутил так.

Им тоже домой надо съездить. Душ принять, помыться «толком», отдохнуть. Кое-какие дела справить. Накопившиеся счета оплатить. Да мало ли, тоже всё в поле.

Договорились, что возвращаюсь я дней через пять, и мы займёмся этой врезкой. Неделю-две занятий пропущу. Не отчислят. Александр Евгеньевич слово за меня замолвит, тут-то уж он не поскупится.

Азарт у всех – и у меня, и у Конунга, и у его жены – как у борзых собак, почуявших добычу. Землю скребём – от нетерпения.

День укороченный. По случаю нашего профессионального, хоть и не официального праздника, но нам-то с того, для нас «официальный».

В четыре часа мы – девушки-чертёжницы, Серёга, я и Херкус, – как назначил нам Александр Евгеньевич, перевернули носилки, чтобы в них дождь, если пойдёт, не налил, собрали инструменты, огляделись, чего бы не оставить, и направились в лагерь.

На месте уже, сполоснувшись под рукомойником, попив старого, холодного чаю с корочкой хлеба, чтобы червячка заморить, лёг я на раскладушку, достал из рюкзака свой «писательский» блокнот.

И вот что написалось.

ПЛАМЯ

Роман(ы)

П (ПАВЛА)

Все разойдутся восвояси, а Степан Виссарионович, проводив за ворота гостей – таких же, как он, фронтовиков, – наобнимавшись с ними на прощание, будто навек друг с другом расстаются, в избу вернётся, за стол сядет, обопрётся на него локтями, склонит седую и лысеющую голову и будет, что-то тихо бормоча и вытирая слёзы не крепко сжатыми кулаками, плакать. Свет погасят – в темноте. И как он всхлипывает, слышно.

Всем его тогда жалко. Все его любят. Как не любить его, он добрый.

Всегда так в этот Победный день: после гостей сидит и плачет.

Смотреть на него больно. Но чем поможешь? Как утешишь? Выплачется, протрезвеет – нормальным станет. Обычно. Пьяный – проспится, это дурак – никогда. Так вроде, если по поговорке. Оно и в жизни.

Мамка будет ему говорить:

– Степан, пора, тупай на боковую. Душу не береди. Ну, чё уж так-то?.. Отвоевали уж давно. После войны-то сколько уж минуло…

Раз скажет, убирая со стола посуду, повторит. Ещё раз скажет. Подойдёт, по голове его, всхлипывающего, как ребёнка, погладит. А он:

– Дык идь…

Посидит, посидит, теперь уже молча, всхлипнет последний раз и продолжительно, потом, послушавшись мамку, отправится спать. Там ему уже постелено, за русской печью, где теплее, – ноги, пулями и осколками повреждённые на фронте, «колеют и немеют среди сна, как счужу, со стороны бытто взяты и приделаны, а не свои родимые, не от своёй как бытто плоти». До утра его там не услышишь – затаится.

Полковой разведчик. «Языков брал. Пятнадцать. Из них два фрица-офицера». Не он рассказывал, а мамка говорила. Спросишь его: «Папка, а кем ты воевал?» Ответит нехотя: «Военным». Спросишь: «Боялся?» Скажет: «Ну дык а как жа. Гярой – кверх дырой. Отчаянных-то мало, на тышшу один».

Рано поднимется, пойдёт во двор – хозяйством станет заниматься, после – в гараж машинно-тракторной станции, механиком там работает. Тогда уже не будет плакать. До следующего Дня Победы. Так-то – с чего? Разве что в глаз соринка попадёт какая – прослезится.

А от стола когда отправится за печь, то обязательно промолвит:

– Отвоевали-то, отвоевали, Шура… ну дык оно… сколько ребят там положили… вон и яланских… это ж с ума можно сойти… на полк-то чуть не наберётся. Твоих братьёв и дядек только…

– Они у Господа, оставь их с миром, – скажет мамка.

– Оставить-то оставлю. Как не оставить, я им не враг… Из головы вот их не выкинешь, из сердца…

– Ну, помолись вон Богородице или Георгию и успокойся. О нас подумай. Мы – живые.

– Дык и у Яво вроде как мёртвых нет…

– Дак это у Яво.

Никогда он, папка, с ней не спорит, с мамкой. Она – с ним. Кто из них главный, не понять. И понимать, наверное, не надо. В мире живут, и хорошо. Когда ругались, и не вспомнить. Сколь Ваня помнит – никогда.

До войны, говорит мамка, папка был не такой – шебутной был, задиристый, с парнями дрался. После – посмирнел. Ни с кем теперь он не схватывается. Не бранится. «Плюнь в него – не воздаст тем же».

«Зачем плевать-то? – думает Ваня. – Ещё и в человека».

Ну, до войны Ваня Белозеров папку не видел. Потому что только восемь лет спустя после войны родился. Много тогда мальчишек народилось тут. Ну, и девчонок. В школе учатся в три смены. Большая школа, двухэтажная, сгорела. Чуть ли не все тогда в Ялани по ней горько плакали. Сожгли, поговаривают. После ремонта. От «недостачи» там какой-то. Директриса. Приезжая. Бывший муж у неё вроде служил у немцев в полицаях. Что-то хотела очень скрыть. «Не доказали, что поджог». А в этой, временной, щитовой, пока всем вместе, в одну смену, невозможно уместиться – тесно.