Пламя на болотах

— Вот и хорошо. А то как же можно оставлять больного одного, хоть он и военная косточка… Ну, ничего ему не будет, выздоровеет. А я тоже пойду посмотрю, что там и как, а потом переночую у старосты, поздно ведь будет ехать. Или вот что — вы в карты играете?

— Нет.

— Жаль, а то бы мы поиграли. В карты не играете, водки не пьете, не курите, что же здесь в таком случае делать, в этакой дыре? Разве что…

Стефек покраснел.

— Да, дивчата хорошенькие, ничего не скажешь. Немножко несет от них болотом и лозняком, но хорошенькие, хорошенькие… Только что с того, когда на нас они и не смотрят. Такие заядлые, что боже упаси! Ну что ж, ничего не поделаешь. Но вам, может, больше везет, а?

— Глупости вы говорите! — сухо отрезал Стефек.

— Там глупости или не глупости… Вы человек молодой, кровь не вода, как говорится. А они, кажется, ничего, поласковее на вас глядят, хотя вы тоже поляк.

— Я никому не мешаю, чего им на меня неласково глядеть?

— Да ведь вот и господин Хожиняк никому не мешает, а что с того? Нет, молодой человек, тут дело в другом, в другом…

Сердясь на самого себя, Стефек смутился. Но комендант не смотрел на юношу.

— Так я пойду. А утром зайду к вам; посмотрим, что скажет старуха.

В избе у Ивана уже спали. Черные стекла отражали свет молодого месяца. Комендант резко постучал в окно.

— Кто там?

— Открывайте, открывайте да поживей! А то я тебе скажу, кто, да так, что у тебя в глазах потемнеет!

В избе послышалось движение, загорелся огонек лучины, на стены упали красные отблески. Дверь скрипнула, и в ней появилась пожилая женщина. Пряди растрепанных седых волос висели вокруг увядшего лица.

— Где муж?

— Да разве я знаю, паночку? Как уехал вчера рыбу ловить, так до сих пор и не воротился.

— С кем поехал?

— Да откуда ж мне знать? Взял и ушел из дому, всегда он так делает… Его дело рыбачье. Я его не спрашиваю, один едет или еще с кем.

— А сегодня когда он был дома?

— Я ж говорю, паночку, как ушел вчера, так с тех пор и не являлся. Может, куда дальше поплыли, а может, наставили снасти и ждут возле них, потому не стоит в деревню возвращаться.

Комендант осматривался в избе. Старуха, по-видимому, встала со скамьи у окна, на которой лежала тростниковая цыновка и пестрая плахта из лоскутков. Он заглянул на печку. Там вповалку спали дети. Комендант вынул электрический фонарик и посветил. Потные личики выглядывали из-под вороха тряпья.

— Сколько у вас этого добра?

— Четверо, паночку, четверо. Было еще трое, да померли. Вот и осталось четверо.

— Не говорил муж, когда вернется?

— Нет, ничего не говорил. Собрался, как всегда, и ушел. Что ему говорить? Он у меня неразговорчивый. Работать может, а уж говорить — это не любит.

— А жаль, я бы с ним охотно поговорил.

— О чем же это, паночку? Когда придет, я скажу ему, он забежит в комендатуру, если надо…

— Ага, так он и побежит… А здесь, по другую сторону сеней, у вас что?

— Хлев, паночку. Две коровы у нас и теленок.

— Ну пусть у вас будет, что угодно. Выйдите-ка со мной, прикройте избу.

Женщина послушно шла за ним. Он открыл дверь. Пахнуло теплым запахом скотины и навоза. Сонные коровы шевельнулись, лениво поглядывая на внезапный свет кроткими, выпуклыми глазами. Здесь никого не было. В углу крякала испуганная неожиданным нашествием утка. Комендант переводил луч электрического света с толстых почерневших бревен стены на землю, на балки потолка. Нет, здесь никого не было.

— Сарай есть?

— Есть сарайчик, как же без сарайчика. Вот тут.

К самой избе был пристроен небольшой сарайчик. Комендант долго бродил по сену, ворошил немногочисленные охапки. Потом остановился, мгновение прислушивался. Но ни один звук не нарушал напоенной запахом сена тишины.

— Какие у вас еще постройки?

— Да какие ж постройки? Хозяйство у нас маленькое… На что нам еще постройки?

Комендант подумал с минуту.

— Ну, ладно. Так когда вы мужа ждете?

— Да разве я знаю, паночку? Он придет, уйдет, меня не спрашивает. Он ведь рыбак, а теперь самое время. Может, к утру придет, а может, и к полудню.

— Так, так… А вы смотрите, попался ваш муженек на одном деле, теперь ему не вывернуться.

Лицо женщины не дрогнуло, хотя электрический фонарик ярко освещал его, обнаруживая каждую морщинку, глубокие ямы под глазами, бледность тонких губ.

— Вы что-то не слишком удивились?

— А чему мне удивляться, паночку? Какая польза простому человеку удивляться? Чему быть, того не миновать…

— Беду ваш муж накликал на себя. На себя и на вас. Четверо детей, и пришла охота мужику скандалить. Что ж, пусть на себя пеняет…

— Беда всегда может случиться, от нее не уйдешь, беда всегда догонит…

— Ну, ну, не умничайте. Запереть избу, спать! А когда вашему вздумается вернуться, уж я его высмотрю!

— Конечно, паночку…

— Не болтать! — сердито прикрикнул он.

Женщина стояла в нерешительности, слегка вздрагивая от ночного холода.

— Ну чего вы стоите?

— Значит, можно идти в избу?

— Не слышали, что я сказал? Спать! Натянуть на голову перину и ни гу-гу.

— Какие там у нас перины…

Комендант пожал плечами и направился ко двору старосты.

Иваниха медленно вошла в избу. Потушила лучину, забралась под плахту и, сложив руки на высохшей груди, пыталась уснуть. С печи доносилось шумное дыхание детей; самый старший, названный по отцу Иваном, громко похрапывал, как взрослый. Она вздохнула. Где-то в углу возилась мышь, грызла старый ремень или, может, просто комок глины. Лунный свет узкой косой полосой падал на глиняный пол, и стоящая на окне фуксия отбрасывала на этот светлый фон четкую тень листьев и свисающих вниз цветочков. Под потолком гудели мухи, видимо разбуженные недавним движением и светом в избе. Иваниха вслушивалась в это монотонное жужжание, одновременно стараясь уловить звуки с улицы, но ничего не было слышно.

Она думала о муже. Уставившись сухими глазами в лунную полосу на полу, она размышляла, подсчитывала. И эту четверку детей на печке, и коров, и лошадь, которая, конечно, пропадет, так как не хватит корма на зиму. А Иван так мечтал об этой лошади.

— Что же теперь будет, что только будет? — спрашивала она себя, соображая, что майна уже отцвела, что ситник начинает высыхать. Она размышляла равнодушно, словно дело касалось не ее и не этих четверых детей, еще ничего не знающих, спокойно спящих на печке.