Пламя на болотах
Шрифт:
— Говорил, что сам из деревни…
— Из деревни? А ты ему поверил?
— Вот беда-то!
— В Порудах мужики пятьсот гектаров из сервитутов получили, — сообщил Хмелянчук.
— Да ведь в Порудах мужики судились из-за чего-то с помещиком?
— Из-за сервитутов и судились. Да только мужики выиграли процесс.
— В Порудах Паранюк старостой, — хмуро заметил Кузьма, исподлобья поглядывая на старосту. Тот беспокойно засуетился.
— Не может быть, чтобы пятьсот гектаров.
— Может быть, я верно знаю.
— Три года?
— Паранюк раз пять в Варшаву ездил.
— В Варшаву?
— В самую Варшаву. Вот комиссия и присудила.
Хмелянчука окружили теснее, а он, постукивая по столу волосатыми пальцами, рассказывал:
— Там барин сидит в усадьбе, а не то что у нас, за границу управляющий деньги посылает. Тот сидит в усадьбе, страх какой упорный барин.
— За место в сенокос четырнадцать злотых требует, приезжали люди из Кобелюков, рассказывали.
— Четырнадцать злотых! — удивились мужики.
— А что ему не требовать? Богатый барин, — подтвердил Хмелянчук. — Ну вот, дошло дело до сервитутов. Забегал комиссар по деревне, мужики говорят: тысяча. Он к барину, тот говорит — четыреста.
— Видали, какой!
— Всякий себе тянет…
— А уж, кажется, у него всего много.
— У кого много, тому все больше хочется, вон и Хмелянчук тоже никогда нажраться не может, — ехидно заметил кто-то вполголоса.
— Ну и что?
— Да ничего. Вот и стали судиться.
— С барином?
— А почему нет? С барином. Планы у Паранюка были.
— Ну, разве что планы были…
— Ну и что?
— Как же, были планы… Они еще у деда его были, с давних времен. Когда в войну всех за Берлин угнали, так и старика тоже. А этих планов он все равно не выпустил из рук. А потом, через несколько лет, когда стал умирать, так он Паранюку, внуку своему, планы передал. Вот как начались суды из-за сервитутов. Барин свое говорит, а управляющий все подтверждает. А Паранюк ничего, только планы показывает.
— Ну и как?
— Барин вертелся, вертелся, в Варшаву ездил, оттягивал, как мог. А Паранюк поедет в Пинск, сядет в вагон, да за ним, в Варшаву. И всё бумаги показывал. Три года эта мука тянулась: барин свое, а Паранюк свое. Потом комиссар как грохнет кулаком по столу, как крикнет на барина…
— Барин на барина?
— Да вот бывает, видно, и так. Вот мужики и получили свое, половину, по всей справедливости.
— Это им Паранюк выхлопотал.
— И не диво, Паранюк мужик умный!
— В прежнее время у царя служил.
— В Царском Селе, в царских покоях в карауле стоял…
— Вот и научился, как надо на свете жить.
— Когда война кончалась, он из Одессы сюда на паре лошадей бежал.
— Еще и ржи с собой привез с дороги.
— И одежду.
— А мы босиком по снегу шли…
— Что говорить! Паранюк!
Староста сидел сгорбившись. На его кудлатую голову все
эти рассказы о Паранюке падали, как самые тяжкие обвинения. Но кто-то уже возразил:— Э, что там говорить! Паранюк-то один, а деревень у нас сколько?
— Деревень сто будет…
— Что там сто! С тысячу будет. А Паранюк-то один. Вот ничего и не сделаешь, хоть бы и бумаги были. А у нас разве есть какие бумаги?
— Нет.
— Ну, вот видите. Видно, уж так суждено было.
Хмелянчук собирался уходить. Он тщательно застегивался, со скрытым злорадством поглядывая на помрачневшие, погасшие лица мужиков.
— Да, да. Кто хитрит, тот всегда сам себя перехитрит…
— Уж какие наши хитрости!
Они медленно расходились, тяжело шлепая лаптями по дороге.
— Вот хоть бы и этот Хмелянчук… Кажись, мог бы сказать, раз сам знал.
— Ну уж, Хмелянчук! Помните, как он все советовал тогда с комасацией, а что вышло?
— Иуда он, только и всего.
— Мужицкому горю радуется.
— А ведь сам здешний, тоже мужик.
— Какой он там мужик… Сад у него, земли много, коровы жирные, какой он мужик?
— И верно, — подтвердили остальные.
Толковали о происшедшем и женщины. Но они толковали иначе — с глумлением над дуростью мужиков. Известно, мужика всякий, кто хочет, обманет. Куда мужику понять что-нибудь! Вот если бы они, бабы, взялись за дело — они бы показали!
И еще о Паранюке:
— Страшной клятвой Паранюк клялся деду, что никому не отдаст, никому не покажет бумаги, хоть бы его родная мать на коленях умоляла…
— Батюшки!
— Так уж он деду присягнул. Три раза троекратным крестом перед иконами крестился.
— Страсти какие!
— И уж только потом, когда вышло это дело с сервитутами, только тогда Паранюк показал планы. Как грохнет в усадьбе кулаком по столу, так липовый стол надвое и раскололся…
— Ой, страсти!
— Так оно было, так. Вот за деревней и признали всё, что полагалось.
Женщины вздыхали, качали головами, нашептывали одна другой легенду о Паранюке, старосте из Поруд, и, вздыхая, расходились по домам.
Хмурое, уже осеннее, небо низко нависало над темной землей.
Глава XII
В красном пламени ягод стояли калины, закраснелись клюква по болотам и брусника в сосновых лесах. Быстро желтели листья на деревьях, живым золотом пылали березы, весь мир переливался красками, — от красных листьев в придорожном рву до багрянца прямых высоких буков.
Где-то в верховьях прошли, видимо, дожди, предвестники осени, воды в реке прибавилось, и она широкими волнами покатилась по равнине. В плавнях собирались стаи уток, опускались на озерца среди тростников и целыми днями кормились в сытной, нагретой солнцем воде. Тонкие нити паутины еще не летали над стерней, но уже явственно пахло осенью.