Пламя на болотах

Она снова удивилась и глянула в лицо Хожиняку. Он сидел, устремив глаза в пространство. В профиль его широкое лицо казалось почти красивым и грустным. Ядвига будто впервые его увидела. Он был совсем другой, чем дома, когда бывал у них в гостях, пил чай, разговаривал с матерью. Может, он и вправду иной?

— Да, такова тут жизнь… Невеселая…

— Но вы ведь могли бы уехать отсюда?

— Мог бы? Куда же я теперь поеду? На том клочке, который у меня был, сейчас братья хозяйничают. И, кроме того…

Он не закончил. Сердце Ядвиги дрогнуло. Не потому, что она знала, о чем он умолчал, а именно потому, что он не закончил своей мысли.

— А вы, панна Ядвиня, хотели бы уехать отсюда?

Она задумалась. Хотела ли она? Дом, мать, безнадежные, пустые дни, но смогла ли бы она уйти отсюда? От широко разлившихся вод, от плеска озера, от запаха лугов, от золотых осенних берез и рыжей дубравы? От крика чибисов и пения соловья в жасминовых кустах перед домом?

— Сама не знаю, — сказала она неуверенно, вспоминая обо всем, что привязывало ее к этому месту. И о Петре, о Петре. Каков он, этот далекий мир, которого она не знала? Что таилось в его неведомых соблазнах? Что делала бы там она, Ядвига, девушка из этих краев? Нет, пожалуй, для нее нет места в этом чуждом мире, где жизнь несется стремительной волной, шумная, непонятная, замкнутая в серых стенах города. Здесь все свое, знакомое. И все здесь связано с Петром, хотя Петр далеко.

— Наверное, нет, — сказала она после долгого молчания.

Хожиняк кивнул головой, словно предыдущие мысли она произнесла вслух.

Постепенно смеркалось, небо темнело, но дорога была отчетливо видна, поблескиванье снега казалось лунным сиянием, стелющимся по земле. Они свернули через шаткий мостик в сторону, к Ольшинам.

Стефек обернулся.

— Ядзька, домой или в Паленчицы?

— Зачем опять в Паленчицы? Домой.

— Мама что-то такое говорила…

— Ты можешь ехать с мамой, долго она там, наверно, не пробудет, так ты ее привезешь. А я вылезу здесь. Зачем тебе сворачивать к Ольшинкам?

— Я провожу вас, — предложил Хожиняк.

— Не нужно, ведь всего несколько шагов.

— Да ведь мне все равно по пути. И такой снег.

Ядвига свернула на тропинку. Хожиняк шел рядом.

— Как быстро темнеет, ведь еще совсем рано.

— День короткий.

— Его мать, наверно, только завтра уедет.

Снег скрипел под ногами. В деревне кое-где мелькали редкие огоньки. Ядвига со страхом думала, что придется одной войти в темный, пустой дом. Лучше бы она поехала со Стефеком. Да, но там эта маленькая старушка в трауре… Что ей говорить? Что в таких случаях можно сказать? Она даже и не плачет, только смотрит отсутствующими, полными ужаса глазами. Матери тоже незачем было ехать, но мать всегда так. Ни одних похорон не пропустит, ни одной подробности обряда, начиная от прощания с покойником, когда он еще лежит дома, и кончая поминками после похорон. Ей хотелось присутствовать при всем, обязательно пережить все волнения, связанные со смертью. Впрочем, похорон в окрестностях было не так уж много. Крестьянские похороны не считались, госпожа Плонская не принимала в них участия.

Ядвига в нерешительности остановилась у калитки. Может, все же пригласить Хожиняка выпить чаю? В сущности это следовало бы сделать. И вместе подождали бы мать и Стефека.

Но и Хожиняк остановился.

— Так я уж с вами попрощаюсь. Вы, наверно, очень устали?

— Нет… Ведь мы всю дорогу ехали.

— Все-таки… Похороны не свадьба. Хоть и мало знал человека, а все грустно как-то.

— Да…

— Вот ведь знаешь, что в конце концов все умрем. Но когда умирает такой молодой, всегда жаль. И будет он там лежать, ни цветка некому положить, ни на могилу прийти. И всегда как-то при этом о себе задумаешься. Знаете, что мне пришло в голову?

— Что? — неуверенно спросила она.

— Что вот у меня даже матери нет, давно умерла.

Девушка смутилась и беспокойно оглянулась на дом.

— Так я пойду. Спасибо вам.

— Не за что. Очень приятно было проводить вас, панна Ядвиня. Я еще, может, забегу в Паленчицы — узнать, что нового.

— А что там могло случиться?

— Может, комендант приедет, он будет знать, как там дело с Иваном Пискором.

— С Иваном?

— Да как же! Ведь теперь-то уж ему не спустят, я полагаю! Я так живьем бы с него шкуру содрал!

Она отшатнулась и с минуту смотрела вслед уходящему, поглаживая Убея, который лишь теперь выскочил откуда-то и вилял хвостом, словно извиняясь, что где-то таскался, вместо того чтобы стеречь дом. Она обрадовалась, что возле нее будет хоть какое-то живое существо.

— Пойдем, пойдем, собачка!

Убей вертелся по кухне. Ядвига зажгла лампу, подумала было, не вскипятить ли себе чаю. Но тотчас забыла об этом, присела к столу и загляделась в темное окно.

Что за человек этот Хожиняк? И откуда это смятение в сердце и во всем теле?

Опершись головой на сложенные руки, она вдруг неудержимо заплакала. Над Людзиком, над собой, над Петром — все смешалось в этих горьких, соленых, не приносящих облегчения слезах. Встревоженный Убей скулил и пытался положить ей голову на колени. Она посмотрела в светлые, коричневатые глаза собаки и снова разрыдалась.

Глава XVIII

Мороз спадал медленно. Потом из далеких краев, от Черного моря, вдруг налетели теплые ветры. Словно легкое прикосновение теплой руки, ощущались они на лице. Снег стал оседать, темнеть, растекаться в лужицы, в ручьи, в потоки, вздувающиеся с часа на час. Из-под белого покрова появились черные клочья земли. А ветер все дул. И вот раздался гул ледохода, и деревня превратилась в остров, окруженный непрестанным грохотом сталкивающихся льдин. С двух сторон грохотали реки, с третьей гудело озеро. Льдины вползали на берег, громоздились горами, запруживали течение, высокой стеной вздымались вверх, чтобы тотчас с громом обрушиться, рассыпаясь тысячей осколков.

Дети, босиком, в одних рубашонках, бежали к реке. Те, что похрабрей, перескакивали с льдины на льдину. Теплый ветер вздымал волосы на головах, гнал по жилам быструю, нетерпеливую кровь, пробуждал неудержимую радость, изливавшуюся в шумном гомоне.

Но вот огромные льдины поплыли к морю. Воды освободились. Теплый ветер дул днем и ночью. Реки, ручьи, потоки вздулись, стали разливаться в беспредельную даль. Им не грозили крутые берега, не мешали холмы и горы, как в иных краях. Шумная, огромная, необузданная, повсюду, куда ни глянь, катилась вода. Сверкало, колыхалось безграничное море. Лес стоял по колени в волнах, под ними скрылись растрепанные кудри ив. Деревня, Ольшинки и помещичья усадьба, построенные на возвышенных местах этой равнинной земли, выступали над водой, как островки. Едва заметными пятнышками на воде темнели далеко разбросанные хуторки, со всех сторон омываемые буйными волнами. Не осталось ни дорог, ни тропинок — люди могли попадать из поселка в поселок только на лодках.

Теперь голод прижал еще жестче, чем зимой. Доедали последних сушеных вьюнов, уже заплесневевших и затхлых, остатки муки смешивали с мелко нарезанной соломой, дети по ночам плакали, не в силах уснуть. И хотя половодье еще было в разгаре, мужики выплывали ловить рыбу, это было единственное спасение. Худощавый уполномоченный инженера Карвовского носился в своем небольшом челноке, пытаясь следить за ними, но заплывать далеко он боялся. Да и воды сейчас слились в сплошное море, в одно водное пространство, без лозняковых границ, без перешейков, без простиравшихся между реками болот. Всякий ловил, где хотел. Но рыбы в это время было мало. Видимо, она еще не очнулась от зимней спячки, укрывалась от стремительно несущихся волн, не успела приплыть с низов, с дальних глубин. Уполномоченный господина Карвовского сердился, кусал губы, потому что склад и ледники были пусты. Всякий думал лишь о том, чем набить запавшее брюхо, торговля и уплата долгов могли и подождать. И крестьяне сторонкой объезжали озеро — худо ли, хорошо ли, справедливо ли, нет ли, но договор с Карвовским заключен. Улов на озере и его проливах и рукавах целиком принадлежал инженеру. Каждый третий пуд — даром, остальные за деньги. Крестьяне помнили об этом, и хотя уполномоченному невозможно было усмотреть за ними, они не выплывали на озеро, сейчас вздувшееся, огромное. Его рев слышен был теперь в доме Плонских во всякое время суток — непрестанный громовой оркестр волн.