План «Барбаросса». Крушение Третьего рейха. 1941–1945
Шрифт:
Вторыми были несколько крупнейших руководителей, а именно: Гиммлер и некоторые из его приближенных в СС, такие, как Шелленберг. Они видели себя (как это ни нелепо звучит) приемлемыми в принципе фигурами для западных союзников в силу своего явного антибольшевизма и необходимыми на практике, благодаря той военной и административной силе, которую они контролировали. Можно почти не сомневаться, что именно это убеждение, равно как и тщеславие, толкали Гиммлера к приобретению столь многих дополнительных титулов и постов (точно так же, как это было идеей Бормана – вытеснить Верного Генриха из окружения Гитлера, возлагая на него все большее бремя ответственности). Успешное выполнение всех этих бесчисленных обязанностей становилось, как уже было показано, совершенно не в его силах. Вот тут и можно было бы делать весьма враждебные комментарии по этому поводу, находясь в интимном кругу фюрера.
Третью группу в нацистской иерархии составляли технократы, военные и гражданские. Это были люди, считавшие, что они отвечают за величие Германии. Они предпочитали не вглядываться в суть (сама по себе тоже достаточно тревожная позиция), игнорировать безумную, бесчеловечную
Пока все эти три группы концентрировались вокруг штаб-квартиры фюрера, они действовали приблизительно в одном направлении. Хотя члены каждой из них жаждали стать преемниками Гитлера, они не могли (или не осмеливались) сделать что-то реальное. С ухудшением военного положения и изоляцией Гитлера в Берлине многие начали ставить знак равенства между физическим отделением и административным бессилием. Они вскоре узнали, что «власть фюрера – магическая власть, и рука непосвященного не может осмелиться протянуться к ней, пока первосвященник не скончался», и что это – абсолютная истина, которую в тот или иной момент весны 1945 года, на свою погибель, пытались не заметить все диадохи (кроме Геббельса). Именно поэтому история гибели Германии расщепляется на три уровня. Первый – это последствия поражения в чисто военной сфере, накопившийся груз усталости и окончательный коллапс измотанных армий вдоль всего Одера; второй – цепь событий в штаб-квартире фюрера; и третий – неловкие и неуверенные попытки нескольких главных нацистов присвоить власть и использовать ее в собственных узких интересах.
На всем протяжении марта в Берлине слышались русские пушки. По всему городу, темно-серому, разрушенному четырьмя годами воздушных бомбардировок, окутанному пеленой дождей или утопающему в тающем снеге, знаменующем отступление зимы, днем и ночью выли сирены. Порядок оставался, но закон перестал действовать, а «летучие военные суды» СС стали источником и воплощением власти. На Восток, к фронту тек непрерывный поток пополнений – из гитлерюгенда, учеников ремесленников, иностранных «бригад», выпущенных заключенных, недолеченных раненых, которые занимали свои места в расползавшемся лоскутном прикрытии против приближавшихся армий Жукова и Конева. На Западе и Паттон, и Монтгомери форсировали Рейн на последней неделе марта, и было ясно, что вермахт больше не имеет возможности оборонять идущую по меридиану линию от Северного моря и что с военной точки зрения война проиграна.
Но для населения Берлина это мало что значило – за исключением тех (и их было немало), кто начал смотреть на англо-американцев почти как на армию, спешащую им на выручку. Берлинцы знали, что им предстоит сражаться в последней битве и со своим любимым фюрером (нет сомнений, что даже на этой последней стадии войны девятеро из каждых десяти немцев любили и почитали Гитлера), который остался с ними, они готовились к последнему страшному испытанию.
В течение марта русские ограничили деятельность, занявшись расширением и укреплением плацдармов на Одере и ликвидируя сопротивление на своем правом фланге и Балтийском побережье между Штеттином и Данцигом. Три фронта – Рокоссовского, Жукова и Конева – вместе располагали более чем 70 бригадами, из которых лишь 25 вели непосредственные боевые действия. Остальные были сосредоточены в двух боевых таранах, которые должны были нанести удары – один выше, второй ниже широты Берлина – и соединиться западнее города.
Ставка решила, что это будет последней битвой. Подобно западным союзникам на Рейне, она, по-видимому, переоценивала силы немцев и необходимую мощь сокрушающего удара. В Ялте уже была достигнута принципиальная договоренность по границам остановки армий и оккупационным зонам, так что «гонка к Берлину» больше не была нужна. Но раз союзники уже перешли Рейн большими силами, русское наступление не могло откладываться более чем на несколько дней.
Если русские переоценивали трудность своей задачи, а немцы все еще надеялись на чудо, у нейтральных стран не оставалось иллюзий, и они с едва скрываемой тревогой смотрели на перспективу коммунистического вторжения в Западную Европу. В феврале 1945 года, в качестве предварительного шага к своему «дипломатическому государственному перевороту», Риббентроп подготовил меморандум, который передал Ватикану и правительству Швейцарии. По-видимому, этот документ был изрядно путаным, потому что он одновременно «угрожал» «передать Германию» в руки русских и предполагал, что Германия сдастся Западу и перенесет весь вес вермахта на организацию «преграды потоку большевизма». Хотя нейтральные посольства и хотели добиться успеха в переговорах, они не питали иллюзий, и Риббентроп был вынужден присовокупить целый ряд дополнений, обещавших (хотя неизвестно, от имени кого), что «…национал-социалистическое правительство подаст в отставку» и что «…прекратятся преследования евреев и политических противников».
Это последнее дополнение вызвало искру интереса у швейцарцев, которые пожелали получить «более весомые гарантии по вопросу о евреях и концентрационных лагерях». Так как швейцарцы подчеркнули, что ждут этих гарантий от СС, Риббентропу пришлось, к своему огорчению, обратиться к рейхсфюреру и отправиться по дороге, истоптанной в марте уже столькими ответственными нацистами, в клинику доктора Гебгардта в Хоэнлихен.
О реакции Гиммлера на подходы министра иностранных дел ничего не известно, но, наверное, справедливо будет предположить, что она свелась все к той же успокаивающей
уклончивости, к которой диадохи прибегали в отношениях друг с другом (и с которой оба – и Риббентроп, и Гиммлер отвечали Гудериану, когда он обращался к ним зимой) в тех случаях, когда поднимался вопрос о «самостоятельных» мирных переговорах. Самое последнее, чего хотелось бы Гиммлеру, – это чтобы Риббентроп вмешивался в переговоры, которые он, рейхе – фюрер, уже почти организовал. Гиммлер согласился только на то, чтобы некий Фриц Хессе (именуемый «референтом по Британии» на Вильгельмштрассе) отправился в Стокгольм для поддержания связи.Убедился ли Гиммлер (как он утверждал Шелленбергу) или нет в существовании Бога, но совершенно очевидно, что усвоить христианскую этику он не мог, потому что в зимние месяцы 1944/45 года он продолжал торговаться со швейцарцами и шведским Красным Крестом по вопросу о жизни более миллиона евреев, находившихся в гетто и местах «окончательного решения». Первое зондирование произошло летом 1944 года, когда массовая депортация венгерских евреев превысила производственную мощность крематориев в Аушвице настолько, что идея продавать их жизнь за деньги и товары пришлась по душе высшим эшелонам СС, как весьма приемлемое предложение. Переговорами занимался Эйхман через полковника СС по имени Бехер, который до этого доказал свои способности, приобретя племенного жеребца барона Оппенгейма для кавалерийской школы СС. Была назначена цена около 700 швейцарских франков за голову. (Удивительно, какой постоянной остается на протяжении веков стоимость человеческого существа как товара. Эта цифра почти в точности равна 200 долларам конфедератов, цене раба перед Гражданской войной в Америке, или 40 талантам, за которые покупали раба в Римской империи.) Первая сделка была на 30 тысяч венгров за 20 миллионов швейцарских франков, которые должны были быть перечислены на анонимные (номерные) счета СС в Цюрихе. Однако дело двигалось очень медленно, потому что, хотя мировое еврейство достаточно быстро собрало выкуп, им не хотелось отдавать деньги, не имея гарантий, что немцы сдержат свое обещание. Только два поезда с евреями были «поставлены» в Швейцарию: один в августе, и один в декабре 1944 года. Затем поставки полностью прекратились, так как банкиры СС сообщили, что пока не получено никакого выкупа. Тем не менее главная цель Гиммлера – наладить прямой контакт с главами иностранных государств – была достигнута, так как в феврале 1945 года первые 5 миллионов франков были выплачены президентом Швейцарской республики, «на том условии, что они будут использованы для финансирования дальнейшей эмиграции через Красный Крест».
Идея Красного Креста самому участвовать в этих делах не могла не вызвать у Гиммлера противоречивых чувств. Еще в январе профессор Карл Буркхардт, глава швейцарского Красного Креста, предлагал открыть концентрационные лагеря для доступа инспекторов Красного Креста. Нечего и говорить, что это был крайне скользкий вопрос, так как смертность в лагерях достигала 4 тысяч человек в день. Однако Гиммлер отчасти сам навлек эту опасность себе на голову своей практикой «откладывать на хранение» тех евреев, за которых выкуп был обещан или уже выплачен. «Хранили» их в лагерях в Штрасхофе, в Австрии, и в печально известном Бельзене (Берген-Бельзене), которые вскоре не пощадила эпидемия сыпного тифа. Бюрократическая машина Эйхмана, работавшая со своей обычной пунктуальностью, фиксировала все это на перфокартах. Имена евреев из этой категории попали в ряде случаев в Красный Крест, который после этого выступал уже в роли их опекунов и в этом качестве имел право входить с ними в контакт и проводить инспекции. Нескольких швейцарских представителей с крайней неохотой допустили к инспектированию Ораниенбурга, который сам по себе являлся скорее «трудовым лагерем», хотя и находился в опасной близости от газовых печей и камер пыток Заксенхаузена. В доказательство своей «доброй воли» нацисты одновременно отправили третий поезд эмигрантов в Швейцарию.
Однако к тому времени слухи об этом прискорбном деле начали доходить до Гитлера и все открылось, после того как кто-то [134] ознакомил его с сообщением из швейцарской газеты о прибытии этого поезда. Как Гиммлер остался цел после этого, будучи снова пойман на месте преступления, навсегда останется загадкой. И тем не менее с ним опять ничего не случилось, как это было и после дела Лангбена. Он легко отделался, получив только приказ – который он, разумеется, не собирался выполнять – о том, что «ни один заключенный концентрационных лагерей не должен попасть живым в руки союзников».
134
В письменных показаниях под присягой полковник Бехер после войны утверждал, что этот «кто-то» был Шелленберг. Утверждение, возможно бросающее свет на загадку «преданности» Шелленберга Гиммлеру и на его роль в происшедшем раньше деле Лангбена.
Тем временем Риббентроп, который был весьма расстроен, узнав, что рейхсфюрер ведет параллельные переговоры, расширил базу своих поисков, приказав Хессе обратиться к представителю Всемирного еврейского конгресса в Стокгольме с предложением передать «всех евреев на германской территории или распространить на них защиту нейтральной стороны». Это поставило рейхсфюрера в крайне трудное положение. Ибо цель Гиммлера, разумеется, не имела никакого отношения к благополучию евреев – как, впрочем, и Риббентропа, – но состояла в установлении «дипломатических» контактов на более высоком и плодотворном уровне. Предложение Риббентропа было «совершенно безответственным». Намерение же министра иностранных дел заключалось в том, чтобы экстравагантностью своих обещаний снова поставить себя в центр внимания; это должен быть его ход – какова бы ни была цена. После этого положение стало очень неудобным для Гиммлера, который только что встретился с Бернадотом (главой шведского Красного Креста) по наущению Шелленберга и который уже провел с ним «тренировочный бой», касаясь назревших дипломатических вопросов.