Планета грибов

Он ведет рукой по шершавому боку колонки: когда поленья прогорят, надо вложить еще одну порцию. С двух закладок колонка разогреется до половины. Хватит, чтобы помыться одному.

Выйдя из подвала, он садится на скамейку. Складывает руки, пытаясь представить себе заболотное пространство, где царят грибы: «Я тоже мог… Перебраться через болото. Увидеть своими глазами… Узнать…»

Дворовая скамейка обита куском линолеума. За долгие зимы, которые он не может себе представить, края подгнили и задрались. Он сидит, стараясь не шевелиться, опустив глаза, будто хочет сосредоточиться на чем-то очень важном: «Много грибов – к войне… Нет, не то… Грибы – особые существа: не растения, не животные… В зависимости от внешнего вида бывают мужские и женские…» – грибы, плывущие перед глазами, шевелятся и переглядываются, словно готовятся к военным действиям. Одни – выпуклые, с отчетливо выраженной ножкой, шляпки похожи на колпачок. Другие – вогнутые, с мягкой складкой, которая идет поперек… Внизу живота теплеет и набухает. Он сует руку в карман. Рука твердеет. Он чувствует растущее возбуждение… Грибная складка уже раскрывается наружу: внутри что-то шевелится… Личинки. Вздрогнув, он отдергивает руку: вместо твердой плоти – белая деятельная жизнь…

Озирается испуганно: а вдруг кто-нибудь проходил мимо?.. Слава богу, кажется, никого. Едва заметно прихрамывая (пусть думают: свело ногу, мало ли, растирал…) – идет в подвал, хотя отлично знает: проверять рано.

В топке бушует огонь. Языки пламени охаживают головешки, вылизывают самозабвенно. Решительно оглядев поленницу, выбирает самое толстое и длинное. Берется обеими руками, примериваясь к узкой дверце: «Сейчас… Как-нибудь… – наваливается всей тяжестью. – Втиснется… Ох!» – усилие, которое он предпринял, отдается в спине.

Переждав боль, вступившую в поясницу, выходит на улицу.

Свет (если не знать точного времени, не то предвечерний, не то предутренний), заливает окрестности: деревья, кусты, траву. Где-то за ручьем грибники собираются в дорогу: проверяют свои короба, осматривают сапоги, плащи с широкими капюшонами. Через несколько часов они пройдут мимо его дома, чтобы нырнуть в лес. На свой страх и риск перебраться через болото…

– Именно. На свой страх и риск… – обернувшись к лесу, он произносит громко. Его никто не услышит – там, в лесу, никого. – Вот интересно, грибниками становятся или рождаются?

Стоял, чувствуя, как оно подступает к горлу: стеснение духа, горечь, печаль, тоска – запоздалая, бессмысленная, тягучая, безнадежная, которую невозможно выразить ни на одном языке, кроме родного – на котором разговаривали с Марленом… Бесконечная и непроходимая – как это проклятое болото. Бешеная, затаенная, смертная – прорастающая железным ростком: из глубины, из самого сердца. «Я всегда боялся. А Марлен – нет. Уж он, если б захотел, перевел ту книгу. С ним редактор не посмел бы так разговаривать. Навязывать работу, давать пустые обещания».

В той книге речь шла об альбигойцах. Надеясь приступить к работе, он внимательно изучил вопрос. Церковь Любви, тайный орден. Адепты не признавали страданий Христа, а кроме того, отрицали Страшный Суд и существование ада и рая. Поощряли освобождение от тела, в частности, через самоубийство. Католическая церковь объявила их еретиками, а в 1209 году объявила открытую войну. Военные действия вошли в историю как крестовые походы против альбигойцев. Учитывая мощь папского престола, не приходится удивляться тому, что в конце концов они были разгромлены. Папские войска учинили кровавую резню. Те, кто остался в живых, ушли в горы, но это не спасло. Их последний оплот пал в 1244 году. Спустя несколько дней 257 человек – жалкий остаток – взошли на костер. Однако еще в XX веке многие верили, что кое-кто все-таки спасся. Уцелевшие стали хранителями тайных знаний. Предание гласило: придет время, и эти тайные знания откроют человечеству новые грани Добра.

«Перевести, явиться к редактору, положить на стол?..» Он представил себе, как главный редактор листает рукопись, то и дело натыкаясь на подробности, от которых кому угодно станет не по себе. Чего стоит вопрос непосредственного исполнителя, заданный папскому посланнику, руководившему операцией: как отличить благонравного обывателя от еретика? Тут одним чихом не обойдешься. Ему показалось, он видит редакторскую поднятую бровь:

– Ну, и что же ответил папский посланник?

Он опустил голову и ответил:

– Убивайте всех, бог узнает своих.

Редактор глубоко задышал и откашлялся:

– Интересно… – Словно наяву он расслышал шуршание туалетной бумаги. – И как вы это представляете? Нет, нет и нет. Еще неизвестно, куда повернется. Решат, что мы на что-то там намекаем. Хуже того, издеваемся.

– Издеваемся? – он изумился. – Господи, над чем?

– Да над чем угодно. Вы что, телевизор не смотрите? Мало ли у нас… «Норд-Ост», Беслан. Потом не отмоемся. Да и читатели не все идиоты. Возникнут неконтролируемые ассоциации…

Честно говоря, он опешил: откуда это пришло? Выражение, которое слышал еще начинающим переводчиком, в советские годы означало крамолу, таящуюся между строк. Лично его коснулось лишь однажды: в романе, который тогда переводил, зашла речь о правителях-маразматиках. Конечно, не наших. Но редакторша потребовала вымарать: мол, все равно не пропустят. Сказал: давайте попробуем, а вдруг? Интеллигентная дама (кстати, истинный профессионал: чуткий, умный, опытный. Теперь таких днем с огнем не найдешь. Всегда, когда это было возможно, стояла на стороне автора и переводчика), покачала седой головой: и пробовать нечего. Там они понимают не хуже нашего: первое, что придет в голову советскому читателю, – родной и любимый Леонид Ильич.

– Но сейчас не… – он покосился на правую стену, где висели выцветшие плакаты с логотипом прежнего издательства. Будто продолжил воображаемый разговор. Как и в прошлый раз, в глаза бросила цифра: 1975.

– Сейчас не, – редактор проследил за его взглядом и улыбнулся кривовато. – Но, как говорится, береженого бог бережет. Мы предполагаем, а боги располагают…

«И вправду, откуда? Неконтролируемые ассоциации… Надо же…» Он мотнул головой. В последние годы что-то изменилось, повисло в воздухе. Старое, казалось бы, хорошо забытое. Словно время потекло обратно. Раньше говорили: двинулось вспять. Смутное ощущение, которым хотелось поделиться, во всяком случае, обсудить.

«С кем? С кем, кроме Марлена?..»

Мысль прорастала неудержимо, как неконтролируемая ассоциация всей его жизни: двадцать лет она таилась под спудом. Марлен умер. Ему казалось, всё давно вырвано, но там, в земле его сердца, остался маленький корешок… Тоска сиротства – гулкая, протяжная, однозвучная, не имеющая отношения к родителям. «При чем здесь родители, если… если…»

Нет, не зависть. Жизни Марлена не позавидуешь. Что-то другое, выходящее за пространство разума… Марлен, отец его души. «Ну пусть не отец, старший брат, разве это меняет дело?» Вдруг представил, что сказал бы Марлен, если бы он назвал его старшим братом: Старик, поменьше пафоса: отец, брат, друг… Хватит и приятеля.

Он кивнул, соглашаясь: дело не в словах. Как так вышло, что даже в те времена, когда и не пахло свободой, Марлен был свободным человеком? «А я?.. Неужели – раб? Был и остался… —

* * *

Опята сварены. Картошка начищена.

Она включает обе конфорки. Ставит две сковороды. Слева – с ручкой, справа – без ручки.

Выдвинув ящик стола, нащупывает сковородник. Стоит, сжимая в руке. Лесная история что-то изменила, словно стерла невидимую границу. В лесу ее настиг страх. Необъяснимый, как в детстве, когда смотрела на отцовскую репродукцию.