Планета матери моей. Трилогия

Машинам приходилось то и дело сбавлять ход. Теперь мы ползли со скоростью пятнадцать километров в час. Хорошо, что вообще не застряли.

На вершине Аджи-дере я вылез из головной машины, не выключая мотора. Поджидая отставших товарищей, пытался смахнуть налипший на лобовое стекло снег. Он смерзся и не поддавался моим усилиям. Пришлось сбросить перчатки, отдирать ледяную корку ногтями. Пальцы сразу закоченели, я отогревал их дыханием.

Обошел вокруг машины, осмотрел колеса. Чтобы проверить, не ослабели ли шины, пнул ногой. Резкая боль пронзила ногу от ступни до бедра. Старая рана вернула меня на мгновение к фронтовым дням.

Я видел, как выстраивалась моя механическая кавалерия машина за машиной, как выскакивали из кабин шоферы, и каждый, подобно мне, прежде всего проверял колеса и протирал стекло. Одеты они были в одинаковые стеганые телогрейки, на головах черные и серые ушанки. Некоторые шапки сохранились еще с армейских времен: на месте звездочек невыцветшие пятиконечные пятнышки. Теперь машины шли гуськом, не отставая друг от друга, а в войну мы были обязаны соблюдать дистанцию, чтобы вражеский снаряд, угодив в одну машину, не вывел из строя соседние. Всякий рейс мог стать последним. Угроза гибели сопровождала нас постоянно. Поэтому колонна инстинктивно то и дело норовила сбиться в кучу. Хотелось быть ближе к товарищам, которые, если что, склонятся над тобою в прощальный миг, чтобы было кому прошептать холодеющими губами: «Напиши матери…», «Передай жене…»

Однажды в полевом госпитале умирал мой напарник, уже не очень молодой человек. Осколок снаряда угодил ему в голову. Он ненадолго пришел в сознание и велел позвать меня. «Возьми карандаш, пиши скорее», — прошептал он. Слова его лились беспорядочно, с большими перерывами. Он обращался к той, которой не успел до конца открыться. «Я ведь не знал, что погибну», — виновато повторял он. Когда я прочел ему написанное, он едва разлепил ресницы, с трудом покачал головой. «Не так. Напиши, что я ее любил. Это главное». «Но я написал об этом, посмотри!» — поднес листок к самым его глазам. «Ты написал всего один раз. А надо много. За все те годы, что молчал. Нас обручили, сыграли свадьбу, родились дети, а я все стеснялся произнести это слово вслух. Пусть же она знает, что я всегда любил ее. Любил, любил, любил…» Вот когда прорвалась его нежность, его потаенное чувство! Должно быть, на пороге смерти ощущаешь острее, мечтаешь о непрожитом слаще?..

Между тем мои сегодняшние гвардейцы то схватывались врукопашную, то колотили друг друга по плечам и спинам, чтобы согреться. Некоторые неистово терли щеки и уши. Сквозь вой ветра слышался густой мужской хохот, когда кто-то соленой шуточкой «уводил в теплые комнаты», как принято говорить.

Забавно, что в городе, на автобазе, я не замечал между ними особого приятельства. Каждый делал свое дело, и затем все спешили разбежаться по домам. Сама профессия приучает шофера к одиночеству, хотя в то же время кого только не приходится видеть рядом с собою во время пути! Людей всех занятий, от сапожника до академика. Обстоятельные дорожные беседы текли час за часом. Общение же с сослуживцами укладывалось обычно в считанные минуты: перед сменой и где-нибудь в закусочной, в чайхане. Всегда на ходу, на бегу, впопыхах.

Лишь один Медведь-Гуси презрительно держался в стороне. Он и по виду отличался от остальных: в бараньем тулупе, в папахе, вытертой и облысевшей на сгибах. К машине он даже не подошел, давая понять, что ему нет дела до чужой техники. Ни одного из его дружков, из тех, для кого он по-прежнему «атаман», в нашей бригаде не значилось. Гуси надо было оставить без привычного окружения, без послушных подражателей. Блатной шик Гуси особенно сильно действовал на зеленую молодежь. Она тянулась к азарту карточных игр, перенимала жаргонные словечки, старалась с такой же небрежностью, как он, перебирать четки. Когда залезали в долги, Гуси широким жестом открывал для них кошелек. В своем кругу он слыл добряком и благодетелем: у одного парня взял на себя расходы по похоронам отца, и тот, связанный благодарностью, отныне рабски служил ему. Дутый престиж Медведя следовало развенчать. Как говорится: вылечим болезнь — нас признают за врачей, не вылечим — кем окажемся?

Молодец Икрамов! Здорово придумал, отправил Гуси в этот рейс! Из гаража ему выкатили машину Солтана. Завели мотор — ни одного перебоя. А ведь машина бывалая, сколько военных дорог прошла. Мы в гараже до сих пор любовно именовали ее «фронтовой». «Ну как, Гуси? Нравится? Все выверено до винтика, как в часовой мастерской, а?» — сказал Икрамов.

Я подходил к Гуси изрядно перемерзнув, но показать этого не хотел, даже слегка распахнул ворот ватника.

— Оправдывает себя «фронтовая»? — спросил весело.

— Пока тянет. Посмотрим, как пойдет дальше.

— Когда минуем Ахсуинский перевал, дорога улучшится.

— Конечно, стоит бригадиру приказать — и метель пройдет, и туман рассеется.

— Неужели простой поземки испугался, Гуси?

— Пусть курица в снегу тонет, настоящему мужчине любой сугроб по колено. Буранов не видали, что ли?

Подошел Ахмед, мурлыча под нос чувствительную песенку. Гуси поморщился:

— Ты погромче пой. Слов не разобрать.

— Слова самые простые: на дворе зима, а в жарко натопленном доме сидит и грустит одинокая девушка…

— Сам сложил? Здорово.

— Видишь, Медведь, какие в нашей бригаде светлые головы под папахами? — подхватил я. — Могу тоже спеть:

Сползает с вершины туман, Не видно зеленой долины. Какой зловредный туман: Не видно любимой в долине!..

— Да вы тут все ашуги!

— Эх ты. Сборников стихов, видно, никогда не читал? — подтрунил Ахмед. — Темнота.

Гуси немедленно вспылил. Грозно свел брови:

— Потише, Будильник! Я два раза сидел, а в третий…

— Хочешь, выручим? На третий заменим тебя? Вредно мужчине часто отдыхать за решеткой.

— Не так там и плохо. Готов повторить.

— Но мы-то по тебе заскучаем, Медведь! — вставил я. — Ты нашу бригаду невзлюбил, а мы тебя все равно хотим обратить в свою веру.

— Твой сладкий язык мне известен, — проворчал он, смягчаясь. — Если бы не ты, шайтан лысый уговорил бы меня пойти в рейс! Тысяча начальников не сдвинули бы с места.

— Вот и молодец, что согласился. Ты водитель классный. Под чьим еще крылышком учиться пищать моим цыплятам?

Медведь-Гуси, надменно выпятив губу, повернул к машине.

— Может, дело у нас и сладится, — бросил на прощание. — Посмотрим.

Караван тронулся. Все, что не договорено, осталось на потом.

Начиная от Русчая весь Ахсуинский перевал был погребен под снегом. Холмы накрыло белым одеялом: кусты ежевики, пригнувшись под ледяной шапкой, образовали как бы кровлю для многих пичуг. Любители одиночества серые дрозды вели себя неуживчиво, наскакивали на других птиц, клевали их. Воробьи с обиженным писком вылетали прямо на дорогу.

По мере того как машины с натугой брали подъем, туман сгущался. В свете фар стали видны его плотные белые пряди. Колеса уже до половины тонули в рыхлом снегу. Ни один дорожный знак не был различим.

Пришлось вторично остановить колонну и более придирчиво проверить каждую машину. Предстоял самый ответственный отрезок пути: крутой спуск по обледенелой извилистой дороге. Если бы хоть один из водителей высказал желание вернуться и не рисковать, думаю, мне пришлось бы задуматься и подчиниться мнению большинства. Однако подобный разговор имел смысл лишь до подъема на вершину. Сейчас дорога в обе стороны таила одинаковую опасность. Причем спуск в Ширванскую долину был нами еще не разведан, а вот с чем предстоит столкнуться, возвращаясь назад, мы видели воочию.