Планета матери моей

— И давно вы взяли председателя Мамедова под столь бдительный прицел?

Недалекий Шамсиев захлопал веками. Афганлы поспешил на выручку:

— После последнего пленума, товарищ секретарь!

— Нет, я ездил туда и раньше, — простодушно сознался Шамсиев. — Как уполномоченный райкома по их хозяйству. Лично участвовал в сборе винограда.

— Это хорошо, что лично участвовали, — похвалил я. — К председателю, наверно, тоже не раз заходили? Чайку попить? Дом вам тогда нравился?

Не дождавшись ответа и сжалившись над ним, я объявил перерыв. Попросил, чтобы мне принесли личные дела остальных председателей. Просматривая их, припомнил такую историю.

Я только приступил к работе в профсоюзе работников транспорта, как ко мне явился председатель месткома одного из управлений. Его внешний вид вызвал поначалу веселое недоумение. Это был толстяк коротышка, перепоясанный солдатским ремнем. Очень смуглый цвет кожи контрастировал с кипенно-белой сединой и багрово-красной плешью во всю макушку. Однако окружающие воспринимали трехцветного человечка без всякого комизма. Звали его Али-киши. Он вошел без стука и, усевшись возле стола, представил мне длиннейший список из двадцати трех пунктов, по которым ждал помощи или положительного решения. Первым номером шла путевка в крымский санаторий для него самого. Вторым — жилье для четырех членов месткома. Затем командировка в Прибалтику для обмена опытом. И, наконец, десять автобусов пионерскому лагерю. Последнее оказалось разрешимым: из министерства автобусы обещали в ближайшие дни, так что пионеры на экскурсию поедут. Остальное решить с ходу мне было не под силу. Али-киши не стал настаивать и ушел с довольным видом. Секретарша, давясь от смеха, посоветовала в следующий раз читать его списки с конца. «Вы выполнили его просьбы?» — «Только одну». — «Конечно, последнюю?» Оказывается, это была обычная уловка маленького Али-киши: выставлять множество несусветных требований, чтобы добиться одного лишь скромного решения, по-настоящему необходимого ему.

— Давайте мы приступим к списку с конца, — предложил я после перерыва.

Дело пошло быстрее. Но когда речь зашла о председателе колхоза «Араз», Сейранов как бы мимоходом спросил у Афганлы (тот числился уполномоченным по этому хозяйству):

— А как его дело в прокуратуре?

Оказывается, в период увлечения узкой специализацией председатель не моргнув глазом извел все колхозное овцеводство! Отары были уступлены соседям, как у нас говорят, «по цене воды», то есть за бесценок. По самым приблизительным подсчетам колхоз понес убытков на сто пятьдесят тысяч рублей. Председатель получил партийное взыскание, но от должности не отстранили.

— А вы какое взыскание получили? — спросил я у Афганлы.

— При чем же тут я? Вина председателя.

— Вы уполномоченный райкома и отвечаете перед бюро. Пять тысяч муравьев уползут — и то нельзя не заметить! Однако об овцах вы умолчали. Почему? Не было ли в этом для вас личного интереса? Я пока не утверждаю, только строю предположения. Очень уж разительна беспечная слепота в «Аразе» и сверхбдительность в «Красном Азербайджане», когда вы буквально заглядывали в кастрюли Веисова. И почему вы с товарищем Шамсиевым считаете само собою разумеющимся, что председатель колхоза должен брать у кого-то разрешение на постройку дома? Неужели и ложки-плошки тоже покупать с разрешения райкома?! Нелепость. В общем, никаких серьезных ошибок у председателей колхозов в этом списке не вижу. Предоставим дело на усмотрение колхозников. Им виднее, кто хорош, кто плох.

Мои слова были встречены гробовым молчанием, словно все внезапно оказались на заброшенной мельнице, а не в людном кабинете.

— Может быть, товарищ Латифзаде выскажется?

Я повернулся к нему лицом. Он вздрогнул в замешательстве. На лбу осталась вмятина от сжимавших его длинных пальцев.

— Хозяйственные вопросы не в моей компетенции.

— Боюсь, что некоторые коммунисты нашего района неправильно поняли курс ЦК. Когда меня направляли сюда, напомнили ленинские слова о трех главных врагах: чванство, безграмотность, взяточничество. Это применимо и к нашему району. В нем распространилась нравственная глухота; жалобы трудящихся месяцами не разбирались; если кого-то и наказывали, то келейно, без огласки. Район скатывался все ниже и ниже.

Латифзаде недовольно задвигался.

— Не будем впадать в идеализм, товарищ Вагабзаде, — веско произнес он, явно желая блеснуть теоретической подкованностью. — Первая забота всегда об экономике.

— Не путайте идеализм с идейностью, товарищ Латифзаде. Идеи — наше главное оружие!

— Борьба со взяточничеством — дело административных органов. Для этого существует милиция, суд.

Меня искренне огорчало нежелание понять суть разговора. Люди разошлись настороженные и неубежденные.

Из окна потянуло сквозняком. Звук булькающей воды, которую Сейранов наливал из графина, заставил меня окончательно очнуться.

— Пожалуйста, Мурсал-муэллим, составьте график отчетно-выборных собраний в колхозах. Но прежде надо собрать активы, чтобы довести до сведения колхозников наши рекомендации, уже сейчас определить состав будущего правления, подготовить мнения о председателе. Пусть поразмыслят, поспорят: кого они хотят избрать? Выборы заключаются не в том, чтобы в спешке, за два часа, решить судьбу колхоза. Если люди поднимают руку без души, они и не пойдут за таким руководителем.

Я говорил сбивчиво. Потянулся за таблеткой.

— Так нельзя, пожалейте свое сердце, — ворчливо сказал Сейранов, протягивая стакан с водою.

6

Я стал привыкать к родному селению. Меня помнили здесь только пожилые люди, которые отошли от дел, а молодежь не знала вовсе. Когда утром я шел пешком в город на работу, встречные стайки школьников почтительно здоровались. Этот старый обычай сохранился в глубинке. Все подростки были стройными, красивыми. Мальчики в школьной форме, девочки в ярких платьях и цветных шароварах. Они держались свободно и шаловливо: кидали в своих сверстников шиповником, убегали с их школьными сумками, всячески задирали мальчиков. Иногда мне даже хотелось унять резвушек. Но я сдерживался. «Они растут совсем в другое время. Пусть живут по своим правилам, ссорятся, мирятся… Может быть, когда вырастут, лучше научатся понимать друг друга?»

Ходить по гостям у меня не было ни желания, ни времени. Мать знала все сельские новости: у нас в доме дверь не закрывалась. Самозваные «тетушки» прямо-таки прикипели к моей матери! Мужчины стеснялись быть навязчивыми. Заглянул однажды новый председатель колхоза. Подумать только! Им оказался внук Абдуллы-киши, плугаря, который учил меня запрягать быков. Голубые глаза деда смотрели с лица молодого председателя…

Мензер не зашла ни разу. Я все надеялся, улучив минуту, спросить о ней у матери.

Однажды, подавая утром полотенце, мать вздохнула:

— Обе мои дочери отдалились от меня. Но я их не виню, у каждой свои заботы. Остыла я к жизни, сынок, теперь мне мало кто нужен. Спасибо Мензер — да пойдет ей впрок материнское молоко! — она ближе кровных. Как приедет в селение, прежде машину возле моего дома остановит.

Мне не терпелось узнать, когда же Мензер окончательно перебралась в город.

— Давненько, сынок. Замкнула дом бедной Гюльгяз и рассталась с грустным прошлым. Я привыкла к разлукам, но по Мензер скучаю. Сколько мы с нею переговорили обо всем! Она мне стала не соседкой, а подругой…

Мысли у матери по-стариковски путались. Частенько она замолкала на полуслове и, прикрыв веки, направляла свет глаз в недра памяти, словно ища там заблудившихся слов.

Собравшись с духом, неожиданно сказала:

— Сынок, до моих ушей дошло, что люди поносят бывший райком? Ты этого не позволяй. Нельзя позорить дом, в котором живешь. Твоя теперешняя должность будто горячий конь: разные на нем седоки, а дорога общая. Молю аллаха, чтобы ты не потерял уважение народа! Будь осмотрителен, не делай ничего с маху. На тебя люди смотрят.