Планшетка

Рука Льют перестала двигаться, и миссис Грантли приступила к чтению того, что было написано.

— Это другой почерк, — сказала она, — это женская рука. Подписано «Марта». Кто это — Марта?

Льют не была удивлена.

— Это моя мать, — сказала она просто. — Что она говорит?

Она не испытывала сонливости, как Крис. Наоборот, ее чувства были обострены, а затем она ощутила приятную и сладостную усталость. Когда стали читать, что она написала, перед ее глазами все время стоял образ матери.

— «Дорогое дитя, — прочитала миссис Грантли, — не обращай на него внимания. Он всегда был порывист в словах и поступках. Не будь скупой в любви. Любовь не может повредить тебе. Отрекаться от любви грех. Повинуйся своему сердцу, и ты никогда не сделаешь зла. Если ты будешь повиноваться мнению света или гордости или тем, кто мешает порывам твоего сердца, ты совершишь грех. Не обращай внимания на то, что говорит отец. Он теперь раздражен, как часто бывал раздражен в своей земной жизни. Но он скоро признает мудрость моего совета, потому что так бывало и в его земной жизни. Люби, дитя мое. Люби сильно. Марта».

— Покажите мне это! — воскликнула Льют, схватывая бумагу и жадно всматриваясь в почерк. Она дрожала от невыразимой любви к матери, которую никогда не видела, и это послание из могилы сделало для нее образ ее матери ближе и понятнее, чем все прежние туманные видения.

— Это необыкновенно, — повторяла миссис Грантли. — Никогда ничего такого не бывало в моих опытах. Подумайте только, моя дорогая, здесь с нами в эту ночь и ваш отец, и ваша мать.

Льют вздрогнула. Усталость ее прошла. Она снова была собой, наполненная инстинктивным страхом перед неведомым и неосязаемым, и ей показалось оскорблением, что присутствие или воспоминание о ее отце и матери обсуждалось здесь двумя лицами, совершенно чужими для нее, — нервной и болезненной миссис Грантли и могучим, глупым мистером Бартоном, который был груб как телом, так и духом. И еще большим оскорблением показалось ей, что эти чужие люди посвящены в ее тайные чувства к Крису. Она услышала приближающиеся шаги дяди, и все для нее стало простым и ясным. Она быстро схватила лист бумаги и спрятала его на груди.

— Не говорите ничего дяде о втором послании, прошу вас, миссис Грантли и мистер Бартон, а также не говорите и тете Милдред. Это только причинит им ненужное волнение. И пожалуйста, не будем продолжать. Довольно, — прибавила Льют поспешно. — Забудем все те нелепости, которые были сегодня.

— Нелепости, дорогое дитя! — с негодованием запротестовала миссис Грантли, в то время как дядя Роберт подходил к столу.

— Ну, что же? — спросил он. — Как идут дела?

— Слишком поздно уже, — ответила Льют. — Больше нет никаких биржевых бюллетеней для вас. Все откладывается до следующего дня, и к этому дню вы должны найти какую-нибудь теорию, которая все объяснит. А теперь пора спать. Знаете, который теперь час?

* * *

— Ну, что вы делали вчера ночью, когда мы расстались?

— Мы сделали маленькую прогулку, — ответил Крис.

Глаза Льют смеялись, когда она спросила:

— Конечно, с… с мистером Бартоном?

— Ну да.

— И курили?

— Да… Но что же из этого следует?

Льют громко рассмеялась:

— Произошло как раз то, что я предсказала. Ну что? Разве я не пророк? Я уже узнала, что все предсказания мои сбылись. Я только что оставила Бартона и знаю, что он гулял с вами, что вы его покорили и что вы «блестящий молодой человек». А где вы были сегодня утром?

— Там, куда я вас поведу сегодня днем.

— Вы составляете планы, не спрашивая о моих желаниях?

— Я хорошо знаю, что ваше желание совпадет с моим. Я хочу показать вам лошадь, которую я нашел.

Льют радостно воскликнула:

— О, это прекрасно!

— Лошадь очень красива, — сказал Крис.

Но вдруг лицо ее стало серьезным и в глазах мелькнул страх.

— Лошадь зовут Команч, — продолжал Крис. — Чистокровный калифорнийский скакун. А какие у него линии! Но что с вами?

— Не будем больше ездить верхом, — сказала Льют, — по крайней мере некоторое время. Право, мне уже это наскучило, и я устала.

Он посмотрел на нее с удивлением, и она мужественно выдержала его взгляд.

— Но знаете, — начал он, — я убежден, что увижу конец света и звезды, падающие с неба, и рухнувшие небеса, и мертвых, восставших из гроба, собравшихся вместе с живыми для последнего суда, и святых в белых одеяниях, и услышу звук золотой трубы, и погибшие души на моих глазах будут падать в ад, — все это я увижу в тот день, когда Льют Стори откажется от верховой езды. Льют отказывается от лошади! Невероятно!

— Только на некоторое время, — умоляла она.

— Странно! — воскликнул он. — Но объясните — в чем дело? Вы здоровы? Вы всегда так восхитительно и так непростительно здоровы!

— Нет, не потому, — ответила она, — я знаю, это смешно, Крис, но все-таки невольно во мне поднимается сомнение. Я не могу бороться с этим. Вы всегда говорили, что я необыкновенно здоровыми корнями соединена с землей и с реальностью и все прочее, но… может быть, это предрассудок, я не знаю… Но в меня вселяют страх все эти «послания», и я начинаю думать, что рука моего отца, не знаю, как, но, может быть, действительно схватила Бена за поводья… Быть может, между гибелью Бена и словами моего отца, что он дважды покушался на вашу жизнь, есть действительно какая-то связь. Ведь на самом деле два раза вашей жизни грозила опасность именно от лошадей, а мой отец был хорошим наездником и знатоком лошадей… Во мне поднимаются сомнения. А что, если в этом есть что-нибудь? Наука, быть может, слишком догматична, отрицая этот невидимый мир. Силы этого невидимого мира, силы духа, может быть, слишком тонки, слишком неуловимы, чтобы наука могла их изучить и формулировать. Разве вы не допускаете, Крис, что есть некоторая справедливость в таких предположениях? У меня, может быть, очень ничтожное сомнение, очень небольшое, но я слишком люблю вас, чтобы допустить даже и этот ничтожный риск. А кроме того, я — женщина и, значит, немного склонна к предрассудкам. Да, да, я знаю. Назовите все это нереальным. Но я слышала как-то ваши парадоксы о «реальности нереального», о реальности иллюзий для больного мозга. То же и у меня, если хотите. Это иллюзия и «нереальное», но для меня, для моего сознания это очень реально, так же реально, как реальны кошмар и страдания человека, переживающего этот кошмар и еще не проснувшегося.

— Самый логичный аргумент в пользу нелогичного, какой я когда-либо слышал, — улыбнулся Крис.

— Я вижу, вы не хотите отнестись к моим словам серьезно, — сказала Льют.

— Ну как я могу отнестись серьезно ко всему этому теософскому пустословию и пророчествам дощечки! — возразил он, улыбаясь.

— Но как вы объясните почерк моего отца, который был узнан дядей Робертом? Как вы все это объясните?

— Я не могу объяснить все то непонятное и таинственное, что происходит в нашем уме, — сказал Крис. — Но я уверен, что эти явления получат точное научное объяснение в ближайшем будущем.

— Все это так. Но меня и сейчас мучит желание выведать еще что-нибудь у этой глупой дощечки, — призналась Льют. — Пойдемте попробуем. Я знаю, дощечка там, на столе. Попробуем, пока никого нет.

Крис взял ее за руку.

— Ну, если хотите, пойдем. Это будет утреннее развлечение.

Рука об руку они побежали по дорожке к той площадке, которая была обращена в столовую.

— Весь наш лагерь опустел, — сказала Льют, когда они подошли к столу. — Миссис Грантли и тетя Миддред внизу, в роще. Мистер Бартон ушел с дядей Робертом. Нам никто не помешает.

Она положила руку на дощечку.

— Ну, теперь начинаем!

Несколько минут ничего не происходило. Крис хотел заговорить, но она сделала знак, чтобы он молчал. Вдруг ее рука вздрогнула и задвигалась. Карандаш начал быстро писать. Они читали послание слово за словом, по мере того как слова появлялись на бумаге:

«Есть мудрость более великая, чем мудрость разума. Любовь пользуется иными путями, чем сухие и пыльные пути разума. Любовь рождается в сердце; она вне всякого разума, выше разума, выше логики, выше философии. Верь твоему сердцу, дочь моя. И если твое сердце приказывает тебе верить твоему возлюбленному, то смейся над разумом и его холодной мудростью; повинуйся своему сердцу и верь своему избраннику. Марта».