Пластичность мозга

Для того чтобы дети понимали эмоции и умели их контролировать, а значит, могли устанавливать социальные связи, они должны много сотен раз переживать подобное взаимодействие в течение критического периода, а затем подкреплять его в последующие годы жизни.

Господин А., потеряв мать, был лишен этого. Поэтому функция эмоционального обучения легла на плечи других людей, которые в это время сами были глубоко опечалены и, возможно, были настроены с ним на одну волну в меньшей степени, чем его мать. Ребенок, лишающийся матери в таком юном возрасте, почти всегда переносит два сильнейших удара: он теряет мать, которую забрала смерть, и выжившего отца, которого отбирает у него депрессия. Если другие люди не могут помочь ему утешить самого себя и научиться контролировать свои чувства, как это делает мать, он прибегает к «авторегуляции», просто отключая свои эмоции. Когда господин Л. обратился ко мне за помощью, у него по-прежнему сохранялась эта тенденция подавлять свои чувства и отсюда была проблема с сохранением привязанности.

Осознаваемое и неосознаваемое

Задолго до того, как появилась возможность сканирования глазнично-лобной коры головного мозга, психоаналитики исследовали особенности детей, лишенных материнской заботы в ранние критические периоды. Во время Второй мировой войны Рене Спитц изучал детей, которых воспитывали собственные матери в тюрьме. Их сравнивали с теми, кто воспитывался в сиротском приюте, где одна нянечка отвечает за семь детей. У детей из приюта прекращалось интеллектуальное развитие; они не могли контролировать свои эмоции, а вместо этого бесконечно раскачивались из стороны в сторону или делали странные движения руками. Кроме того, они входили в состояние «отключения» от внешней среды: не проявляли интереса к окружающему миру и не реагировали на людей, которые пытались поддержать их и утешить. На фотографиях у этих детей был отсутствующий взгляд. Состояния отключения или «эмоционального паралича» возникали тогда, когда дети теряли всякую надежду отыскать пропавших родителей. Но как мог господин Л., который впадал в похожие состояния, зафиксировать столь ранние переживания в своей памяти?

Специалисты считают, что у человека есть две главные системы памяти. С точки зрения психотерапии обе эти системы могут подвергаться пластическим изменениям.

У детей в возрасте двух лет и двух месяцев есть хорошо развитая система памяти, называемая «процедурной», или «имплицитной», памятью. Кандел часто использует эти термины как взаимозаменяемые. Процедурная/имплицитная память[123] действует, когда мы усваиваем что-то без особой концентрации внимания или использования слов. Наши невербальные взаимодействия с людьми и многие из наших эмоциональных воспоминаний являются частью системы непроизвольной памяти. По словам Кандела: «В первые 2–3 года жизни, когда взаимодействие ребенка с матерью имеет особое значение, он полагается, главным образом, на системы имплицитной памяти». Непроизвольное запоминание, как правило, происходит неосознанно. Умение ездить на велосипеде определяется непроизвольной памятью, и большинство людей, хорошо владеющих этим навыком, вряд ли смогут сознательно объяснить, как именно они это делают. Система неосознанной памяти подтверждает, что какие-то воспоминания хранятся в нашем бессознательном, как и предполагал Фрейд.

Другая форма памяти, называемая «эксплицитной», или «декларативной»[124], только начинает развиваться в два года и два месяца. С ее помощью человек сознательно выбирает конкретные факты, события и эпизоды для запоминания. Эта произвольная память помогает нам осознанно учиться чему-то, анализировать наши воспоминания в соответствии со временем и местом. Эксплицитная память поддерживается языком, поэтому ее значение возрастает, когда ребенок начинает разговаривать.

У людей, получивших какие-либо травмы в первые три года жизни, может не остаться почти никаких осознанных воспоминаний об этих травмах. (Господин Л. говорит, что ничего не помнит о первых четырех годах своей жизни.) Однако непроизвольные (неосознаваемые) воспоминания об этих травмах существуют и обычно пробуждаются или инициируются, когда люди попадают в ситуации, похожие на те, в которых они получили травму. Нередко людям кажется, что такие воспоминания приходят к ним «ни с того ни с сего», и их нельзя классифицировать по времени, месту и контексту, как это можно сделать с эксплицитными (произвольными) воспоминаниями. Непроизвольные воспоминания об эмоциональных взаимодействиях нередко всплывают в процессе психоанализа.

Психоанализ помогает пациентам выразить словами эти бессознательные воспоминания и поместить их в определенный контекст с тем, чтобы они могли лучше понять их. В ходе этого процесса человек пластически «переиздает» эти непроизвольные воспоминания, чтобы они стали сознательными воспоминаниями и больше не влияли на психику человека подспудно.

Продолжаем психоанализ Л

Господин Л. быстро освоился с психоанализом и свободными ассоциациями и, как многие другие пациенты, обнаружил, что ему часто приходят на ум сны, которые он видел прошлой ночью. Вскоре он начал рассказывать свой повторяющийся сон, где он ищет неопределенный предмет. К сюжету сна, однако, добавились новые детали — «предмет» мог быть человеком:

«Потерянный объект может быть частью меня самого, а может и не быть, может быть игрушкой, принадлежащей мне вещью или человеком. Я испытываю абсолютное желание иметь его. Я узнаю его, когда найду. Тем не менее иногда я не уверен, существует ли он вообще, а следовательно, у меня нет уверенности, что я что-то потерял».

Я обратил внимание А. на появление определенного паттерна. После праздников или выходных, когда мы прерывали сеансы, он рассказывал не только о своих снах, но и о депрессии и ощущении полного бессилия. Сначала он мне не поверил, однако депрессии и сны о потере — возможно, какого-либо человека — продолжали появляться после перерывов в нашем общении. Тогда он вспомнил, что в свое время перерывы в работе также приводили к возникновению загадочных депрессий.

В его памяти ощущение его сна о безнадежном поиске было связано с прерыванием ухода за ним, и, предположительно, связь между нейронами, кодирующими эти воспоминания, возникла в ранний период его развития. Однако он уже не осознавал — если это вообще когда-либо происходило — эту прошлую связь. «Потерянная игрушка» из его сна была подсказкой, говорящей о том, что нынешние страдания А. были окрашены потерями, случившимися с ним в детстве. Но при этом сон подразумевал, что потеря присутствует в настоящем времени. Прошлое и настоящее были перемешаны, и происходила активация переноса. В этот момент я, как психоаналитик, сделал то, что делает чуткая мать, когда формирует эмоциональные «основы»: помог ему высказать свои чувства, найти их причину и осознать то влияние, которое эти детские чувства оказывают на его психическое и телесное состояние. Вскоре он обрел способность самостоятельно определять подспудные причины своих переживаний.

Прерывания вызывали у господина Л. три разных вида непроизвольных воспоминаний: состояние тревожности, в котором он тосковал по потерянной матери и семье; депрессивное состояние, когда он отчаянно пытался найти то, что искал; и состояние эмоционального паралича, когда время застывало, потому что маленький А. был совершенно подавлен.

Разговаривая об этих переживаниях, он смог впервые за всю свою взрослую жизнь связать свой безнадежный поиск с его истинной причиной: потерей человека. Он понял, что в его голове мысль о расставании по-прежнему тесно связана с мыслью о смерти матери. Установив эти связи и осознав, что он уже больше не является беспомощным ребенком, он почувствовал себя менее подавленным.

Если говорить в терминах нейропластичности, то активация и пристальное внимание к связи сегодняшних отчуждений и расставаний с детскими позволили ему разорвать эту связь и изменить паттерн.

Озарение…

Когда господин А. осознал, что реагирует на обычные расставания так, словно это огромные потери, он увидел следующий сон.

«Я вместе с каким-то мужчиной двигаю большой деревянный ящик, внутри которого лежит что-то тяжелое».

А. применил метод свободных ассоциаций к своему сну. Выяснилось, что ящик напоминал ему игрушечную коробку, которая была у него в детстве, и одновременно гроб. Сон словно говорил ему с помощью символических образов, что он постоянно носит с собой груз, который лег на его плечи после смерти матери. Затем мужчина из сна сказал:

«Посмотри, чем ты заплатил за этот ящик». А. продолжает: «Я начинаю раздеваться и вижу, что моя нога в очень плохом состоянии: она вся покрыта шрамами и струпьями. Я не знал, что цена будет такой высокой».

Слова: «Я не знал, что цена будет такой высокой», были связаны в его сознании с растущим пониманием того, что смерть матери до сих пор оказывает на него влияние. Он был ранен и все еще был «покрыт шрамами». Сразу же после того, как он выразил эту мысль словами, он замолчал, и его посетило одно из самых главных озарений в его жизни.

«Когда я встречаюсь с женщиной, — сказал он, — я очень скоро начинаю думать, что она мне не подходит, и представляю, что где-то там есть другая идеальная женщина, которая ждет меня». Затем он в замешательстве произносит: «Я только что понял, что та другая женщина — это некое смутное восприятие моей матери, которое было у меня в детстве, и это именно ей я должен быть верен, и именно ее я никогда не найду. Женщина, с которой я встречаюсь, становится моей приемной матерью, а значит, любовь к ней равносильна предательству по отношению к настоящей матери».