Плато

– Славянин, - озадаченно отвечал Гость, - в четвертом поколении. За остальные не ручаюсь.

– Православный?

– Ох, не знаю, - улыбнулся Гость.

– Вы уж простите за такие личные вопросы, но вы, человек свежий, не представляете, сколько тут линий баррикад, на сколько фронтов приходится сражаться - и с утопизмом, и с его замаскированными агентами в нашей собственной среде... Вы женаты?

– В Столице осталась моя семья. Жена и сын.

– Я тоже живу один после развода, - задумчиво сказал господин Шмидт.
– Являю собой, так сказать, легкую мишень для всевозможных сплетен и даже шантажа. Предыдущий главный редактор, вы слыхали, скончался при самых подозрительных обстоятельствах. Все апатриды подозревали отравление, но расследование бессовестно скомкали, а месяц спустя, когда общественное негодование достигло крайних пределов, местные эскулапы составили подложный акт об эксгумации. Разумеется, их подкупили - либо утописты, либо, что еще хуже, ассирийцы.

– Разве в Аркадии можно подкупить врача?
– изумился Гость.

– Поживите с мое, молодой человек, - невесело рассмеялся господин Шмидт, - узнаете, что не только можно, а уже и сделано, причем не только в Аркадии. Ассирийцы, объединенные с утопистами и масонами, - самая могучая тайная сила за всю историю нашего несчастного человечества. Ваш друг...

– Никакой он не утопист, не ассириец, и уж тем более не масон, - удивление Гостя сменялось раздражением.
– Послушайте, господин Шмидт, много ли ассирийцев было у вас в Шанхае?

Главный редактор "Аркадского Союзника" отодвинул недоеденный бифштекс и закурил.

– Мало, очень мало. И тем не менее, город сдался утопистам без единого выстрела. В том-то и трагедия, что и в самом малом количестве эти выродки ухитряются творить свои черные дела.

Гость промолчал. Речь шла не только о службе - о новой жизни, о новых, черт подери, впечатлениях. Сидеть в продымленной таверне, разглядывать работников Центрального Королевского издательства, аппетитно пожирающих огромные свиные голяшки, высовывающиеся за край тарелок. Кидать взгляд на гигантский телевизор, высоко вознесенный над обедающими, на удалых хоккеистов, бешено носящихся по экрану. Для повести нужен материал. И со смирением паче гордости Гость бурчал свою невнятицу в ответ господину Шмидту, втайне рассчитывая вдоволь перемыть ему косточки за бутылкой хорошего коньяку с Хозяином, а может быть, и с Сюзанной, которая тоже несколько месяцев прослужила в "Союзнике" секретаршей.

"Зайдите с готовым материалом завтра в редакцию, - сказал господин Шмидт, - а еще лучше, прямо ко мне домой, вечерком. Поговорим, обсудим перспективы. Все будет зависеть от качества очерка".

Возле здания редакции он подал Гостю узловатую прохладную руку. По захудалой, бестолково застроенной улице громыхал грузовик-рефрижератор, совершенно заглушивший вежливый и воодушевленный ответ Гостя.

"И все-таки, - спорил он сам с собой на второй странице винилового блокнота, - за вычетом неприязни к ассирийцам господин Шмидт остается милым и безобидным стариком."

Дневник не ладился. Ах, подумал он, если бы научиться против каждого часа, помеченного в блокноте типографскими цифрами, записывать, что происходило именно тогда, проводить инвентаризацию времени, как умели в прошлом веке. Но для этого надо уважать собеседника, то бишь - самого себя. А во мне не успокаивается детский страх, я заискиваю перед миром, и даже воздушный замок а стене соседнего дома не заставляет улыбаться. Нет, в детстве было проще, и юности проще, и в молодости тоже. Сейчас тоже просто, впрочем. Только простота эта, наверное, стала мне противна.

Глава восьмая

Деревянный, обложенный в один ряд кирпичом дом господина Шмидта отступал от улицы в тень огромных, с узловатой корой кленов, на которых почки уже готовились взорваться вырезными беззащитными листьями. В сумерках угадывался и цвет кирпича - такой же темно-вишневый, словно покрытый легкой копотью, как повсеместно в Английском квартале, где в те годы приобретали незамысловатое, но добротное жилье семейные бухгалтеры и страховые агенты, и всякую субботу на крылечках появлялась пухлая бесплатная газета "Наблюдатель" с рекламами автопокрышек и бензиновых газонокосилок. В былые времена, не без грусти повествовал господин Шмидт, ставили на крылечко и бутылки с молоком, забирая оставляемую с вечера мелочь, и молодежи не приходилось приковывать велосипедов к деревьям патентованным замками. Из открытой двери гаража торчало никелированное рыло небольшого, с намеком на спортивность, голубого автомобиля. Занавески такого же цвета кокетливо просвечивали на окне. Снег давно растаял, остались только смерзшиеся проплешины в уголках газонов да на задних дворах. Я и сам без памяти люблю это время года, закрываешь глаза - и будто не было последних двадцати лета, будто снова бредешь в пальтеце на рыбьем меху, мучаясь то ли безденежьем, то ли несчастной любовью, а то - беспокоишься, примут ли на будущий год в университет, и не зря ли родители отдают добрую половину зарплаты идиотам-репетиторам. Страдаешь, одним словом, только под всеми этими волнениями основательнейшая, самому тебе неведомая подкладка. Называется она: счастьем, и ты, глупый юноша, будешь жарко протестовать, коли скажет тебе об этом кто-нибудь старый, сорокалетний, с начинающими обвисать щеками и неопрятной щетиной.

– Ах, молодой человек, - господин Шмидт в бархатном малиновом пиджаке и расстегнутой белой рубахе застыл, сжимая бутылку орехового ликера, над тяжелым восьмиугольным стаканом с двумя кубиками льда, - мне бы сейчас ваши страдания, вы уж простите старика. Все у вас образуется, поверьте. Знаете, как нас в свое время доставляли в Аркадию? В пароходном трюме, вот именно. А потом - на берег, и ни копейки, крутись, как знаешь. Семью оставили? Не беда, рано или поздно они к вам выберутся. По крайности, живы-здоровы, не в лагере и уж тем более не в могиле.

Гость поднял на него вопросительный взгляд.

– Ни одного, молодой человек, - сказал Василий Львович, - дядьев с тетками расстреляли, где их дети теперь - понятия не имею.

– Представляю, как вы ненавидите утопистов, - Гость пригубил ликера.

– Нет-нет, зачем же? Затяжная ненависть - бесплоднейшее из чувств! Я работаю, вырастил двоих детей, теперь вот дожидаюсь пенсии. Путешествую. Многие обвиняют наш журнал в разжигании ненависти. А мы просто просвещаем несчастный, забитый народ. Уж как он распорядится полученными знаниями - это его дело. Вы кушайте бананы, не стесняйтесь, - добавил он, - почему-то все приезжие из Отечества на них помешаны., хотя есть в Аркадии фрукты и повкуснее.

"И это я отдам своему Татаринову, - весело подумал Гость, - за низкий столик его усажу, и заставлю пить ореховый ликер, который с первого глотка кажется неземным, а потом начинает напоминать детскую карамель в липкой обертке..."

– Мы жили в одном из тихих столичных переулков, - начал он, - сейчас их мало осталось - старые дома снесли, заменив их кондоминиумами и квартирами для утопистской бюрократии. Родители зарабатывали мало. Никакого набоковского детства с английскими мячами и клюшками для гольфа у меня не было и быть не могло. Однако детство есть детство. Кроме апельсинов и бананов, никакой другой экзотики не продавалось - вот ответ на ваш вопрос, Василий Львович, с каким-нибудь манго у апатридов не связано никаких воспоминаний, а сама по себе экзотика стоит недорого, воспоминание куда важнее.. Иногда бананы уценяли и мать покупала сразу целую увесистую сетку - ешь, не хочу. С тех пор я их и помню. Чернеющие бананы, на которых уже треснула шкурка, обнажив рыхлую мякоть.

– Что значит помните?
– осведомился Василий Львович.

– Их потом практически перестали импортировать, - засмеялся Гость, - как и многое другое.

– Значит, Аркадия стала для вас возвращением к детству?
– резюмировал господин Шмидт.
– Здесь, разумеется, нет недостатка в уцененных бананах. Позвольте мне налить вам водки. У меня она существенно лучше, чем в аркадских домах, где ее либо мешают со всякой дрянью, либо, если уж пьют чистую, то бессовестно перемораживают. Пейте. Кстати, вы так и не успели рассказать мне о вашем знакомстве с Хозяином.

Ах, как вздрогнул Гость от настойчивого любопытства господина Шмидта.

– Разве у него есть секреты?
– он поставил вторую стопку водки на матовую поверхность журнального столика.
– Если нет, то я не сумею вам рассказать ничего нового, а если есть - то вряд ли я имею право говорить о них. Да и что я могу вам сообщить, кроме сведений семилетней давности?

– Помилуйте, - застеснялся господин Шмидт, - я не думал вас допрашивать. Однако про вашего друга ходят неблагоприятные слухи, и я рад был бы лишней возможности их рассеять.