Платон, сын Аполлона

— Тогда и узнаешь, — ответил Сократ, посмеиваясь. — Или выпей псиктер вина, и это откроется само собой: как растворяешься в пьяном блаженстве, так растворишься в прекрасном.

— А похмелье будет? — спросил Аполлодор.

— Нет, похмелья не будет, — ответил Сократ и по-отечески обнял Федона, то ли жалея, то ли завидуя ему.

Платон трепетал от ожидания, что Сократ вот-вот откроет нечто тайное, сокровенное — путь к рождению в красоте, путь к бессмертию. Так близок, казалось, был Сократ к этому откровению. Больше того, собственные мысли Платона обгоняли слова Сократа и уже приоткрывали ворота страстно желаемой тайны, великого знания, в сравнении с которым все прочие — пустая забава ума. Теперь он как никогда понимал, за что Алкивиад любил Сократа, этого пучеглазого лысого сатира. Предметом любви для молодого знатного красавца была таящаяся в душе Сократа наиважнейшая для смертных правда — истина о бессмертии.

— Кто воспламенит в себе любовь к прекрасному, тот уже при жизни станет недосягаем для лжи, алчности, насилия и всех прочих пороков. Это надо знать, Федон, — отпуская мальчика, сказал в заключение своих наставлений Сократ. — А вот афиняне, не зная этого, изгнали Анаксагора, отвергли Перикла, убили Фидия, как будто мудрец — враг богам, добродетельный и мужественный воин — враг соотечественникам, а любящий прекрасное — вор. Посредственность — вот проклятие человеческого рода: в ней, как в болоте, тонет всё, что возвышается над ней. Посредственность чтит богов, но ненавидит богоподобных людей.

Платон слышал, будто в молодости Алкивиад домогался любви Сократа, даже проник однажды к нему в палатку — дело было в походе — и забрался к нему под одеяло. Но Сократ сказал тогда: «Ты хочешь обменять свою медь на моё золото? Своё смазливое личико — на мою душу? Влюблённые должны обмениваться только равными драгоценностями — истинной красотой».

Сократ отдавал свою красоту без обмена, дарил и рассыпал её, как драгоценные камни. А Платон подбирал этот бесценный дар и плакал в душе от восторга.

— Что ты так насупился, Платон? — вдруг обратился к нему Сократ. — Или всё ещё скорбишь по умершему Агафону? Не надо горевать. Радуйся тому, что когда придёт время умереть тебе, то в тех краях, куда отлетит твоя душа, её уже будут поджидать души великих и прекрасных.

Площадь, отделявшая портик от святилища Афродиты, не была выложена камнями, как, скажем, площадь перед храмом Зевса, а пестрела полевыми цветами по бокам песчаных тропинок да зеленела кустами дрока и можжевельника. Повсюду звенели цикады, словно в душном горном ущелье, где камни раскалены и сгустившийся от жары воздух неподвижен и глух.

— Опять эти цикады, — сказал Сократ. — Они то слышны, то нет. Когда мы говорим, их не слышно, а когда молчим и дремлем в тени, словно овцы в полдень, слышим их. Эти маленькие создания будто смеются над нами, потому что более преданы своему призванию — петь, чем мы своему — мыслить и познавать. Леность ума — великий порок, мать всех пороков, потому что, будучи причиной невежества, толкает людей на зло. Кто заставляет свой ум трудиться так же самозабвенно, как поют цикады, навсегда сохранит человеческий облик — и под землёй, и на небесах.

А священные невидимые музыканты, опьянённые солнечными лучами, стрекотали, превратив площадь перед святилищем Афродиты в театр, не ожидая за своё искусство никакого вознаграждения — ни венков, ни амфор с маслом и благовониями. Да ведь им, кроме пения, и не надо ничего: они питаются одной росой на восходе солнца, у них нет крови, а есть одно только сухое звучное тельце, превратившееся давно в музыкальный инструмент дивного звучания. Сладострастных пророков жары любят музы, и это всё, чего они жаждут, подобно трудолюбивым хоревтам [49] , мечтающим о похвале хорегов [50] . Кифареды любят рассказывать историю, как однажды на пифийских состязаниях в Дельфах у одного музыканта, когда он был уже близок к победе, лопнула на кифаре струна. И тогда одна цикада слетела с дерева и заменила своим пением звон утраченной струны. В Локрах, говорят, есть статуя кифареда с сидящей на кифаре цикадой.

49

Хоревты — участники хора, группы танцующих и поющих исполнителей, выступавших в культовых обрядах, трагедии и комедии.

50

...похвале хорегов, — Хорег — состоятельный афинский гражданин, бравший на себя расходы по постановке драмы, содержанию актёров и хора.

А некоторые утверждают, что в год, когда неистовствуют цикады, умирают поэты.

Вот уже умер Агафон — поэт прекрасный и мудрый. Забылся в предсмертных снах божественный Софокл. И Эврипид, упомянутый дельфийской Пифией в оракуле о Сократе, говорят, неизлечимо болен. Благодарение небу, Сократ не поэт...

Проходивший мимо портика юный богач и аристократ Калликл, увидев Сократа в кругу друзей, крикнул издалека:

— Слышал ли ты, Сократ, что тебя избрали булевтом в Совет Пятисот, — и громко засмеялся. Должно быть, ему казалось смешным, что Сократ, этот бедняк, говорун и бездельник — так он представлялся многим аристократам, — будет заседать в Булевтерии рядом со знатными и почтенными афинянами.

Сократ кивнул в ответ головой, но ничего не ответил.

— Надо ли тебя поздравлять с избранием в Совет? — обеспокоенно спросил Критон.

— Мой внутренний голос, мой демоний, всегда возбранял мне заниматься государственными делами, — ответил Сократ. — Если бы я не слушал его, то уже давно погиб, ибо нет такого человека, кто смог бы уцелеть, откровенно противясь большинству и тем беззакониям, которые совершаются в нашем несчастном государстве. Кто ратует за справедливость и хочет уцелеть, должен оставаться частным человеком. Впрочем, посмотрим. А поздравить меня можешь, Критон: ведь не сам я стал членом Совета Пятисот, а фила [51] Антиохида избрала меня. Воля народа, говорят, есть воля богов. Получается, будто боги меня заприметили и выдвинули в Совет. А это не так уж мало. Правда, Критон? — Сократ невесело засмеялся.

51

Фила — основное подразделение гражданского коллектива в греческом полисе (городе), по своему происхождению восходит к родовому обществу. Она состояла из нескольких фратрий — союза нескольких родов. Каждая фила посылала в совет 50 членов, пританов, занимавшихся ведением дел в совете на протяжении 1/10 части года.

Три известия взбудоражили Афины и передавались из уст в уста. Возвращаясь из Македонии домой, на Саламин, умер творец великих трагедий Эврипид. На несколько дней пережил его великий Софокл. Это о них, как известно, дельфийская Пифия сказала: «Эврипид — мудр, Софокл — мудрее, но самый мудрый из афинян — Сократ».

— Если между нами тремя такая связь, что мы и умираем в названном порядке, то следующим буду я, — сказал Сократ, скорбя по умершим.

Третьим важным известием было то, что афинский флот нанёс сокрушительный удар спартанцам при Аргинусских островах близ Лесбоса. Этому можно было бы только радоваться, когда б не одно печальное обстоятельство. Приключившаяся в день сражения буря разметала афинские триеры, двенадцать из которых тут же утонули. Трупы матросов и гребцов выбросило на берег, но к нему из-за бури невозможно было пристать. Погибшие остались не похороненными вопреки древним отеческим законам. Всю вину за случившееся афиняне, однако, возложили не на стихию, а на стратегов, руководивших роковым сражением. Им было приказано срочно возвратиться в Афины, чтобы предстать перед судом Народного собрания. Ожидалось, что наказание будет суровым. Из восьми стратегов в Афины возвратились шесть — двое бежали, боясь возмездия. Среди готовых понести кару был сын покойного Перикла — Перикл-младший. Все знали, что на смертном одре отец просил Сократа заботиться о своём сыне и наставлять его на путь разума. Сократ видел, как любимого подопечного вели в тюрьму, и плакал, не имея возможности вмешаться.

Эврипида похоронили на Саламине, Софокла — в Колоне близ Афин, а несчастных стратегов отравили в тюрьме и трупы раздали родственникам. Нашлись родные и у Перикла-младшего, хотя мать его Аспасия уже давно покоилась на кладбище за Священными воротами. Род Алкмеонидов ещё не оскудел. В тот день, когда Народное собрание огульно осудило стратегов на смерть, едва не оказался приговорённым к казни и Сократ. Жизнь его уже висела на волоске, и только чудо уберегло его от порции яда. Народное собрание забыло проголосовать за его приговор, а в список осуждённых стратегов он не был включён. Вина Сократа, возбудившая гнев Собрания, состояла в том, что накануне, будучи эпистатом Совета Пятисот, он воспротивился и не вынес на голосование Совета предложение Ферамена о предании стратегов суду Народного собрания. Совет принял предложение Ферамена уже на следующий день, когда эпистатом стал другой притан, Сократа же обвинили в пособничестве преступникам.

— Впервые за всю жизнь я занялся государственными делами и не смог добиться справедливости: виноваты не стратеги, виновата буря. Если бы я мог остаться эпистатом Совета ещё несколько дней, я бы умерил неправедный гнев афинян, — уверял друзей Сократ.

Но эпистатом Совета Пятисот представитель филы, которых в Афинах было десять, мог стать лишь один раз в году.

— Не зря мой демоний не велит мне заниматься государственными делами, — сокрушался Сократ. Не то его угнетало, что он едва не оказался среди казнённых стратегов, а то, что не смог помочь им. — Правду говорят: афиняне знают, как поступать правильно, но почти никогда этого не делают. Когда собрание орёт, оно не мыслит.