Платон, сын Аполлона

Платон слышал эту историю от Сократа в Пирее, куда однажды пришёл вместе с учителем и братьями Главконом и Адимантом, чтобы участвовать в приношении жертв Артемиде. Это празднование проводилось тогда впервые, и многие афиняне пришли в Пирей, чтобы посмотреть на торжественное шествие в честь богини, особенно на фракийцев, поскольку те считают Артемиду своей покровительницей и называют её Бендидой.

Сократ, Платон и его братья провели тогда в Пирее почти весь день и уже возвращались в Афины, когда их догнал слуга Полемарха, сына Кефала. Сицилиец Кефал давно жил в Пирее, был известным оратором во времена Перикла. Теперь уже нет в живых ни Кефала, ни Перикла, как нет в живых и сына Кефала Полемарха, который был казнён во время правления Тридцати.

Догнавший их слуга сказал, что господин просит подождать его. Они тут же увидели спешащего к ним Полемарха. Он сказал, что праздник ещё не закончен, что ожидаются ещё и ночные торжества. Непременно стоит посмотреть конный пробег с факелами. Такого ещё никогда не бывало: всадники будут передавать друг другу факелы на полном скаку. Сократ сразу же сказал, что согласен остаться, но хотел бы до вечера немного отдохнуть. Полемарх пригласил всю компанию в свой дом, где их уже поджидали старый Кефал и двое его сыновей, братьев Полемарха, — Лисий и Евтидем, с которым Платон был знаком. Кроме хозяев в доме находились и другие люди. Платон запомнил халкедонца Фрасимаха, софиста, человека самоуверенного и упрямого, которого теперь тоже нет в живых, — говорят, что он покончил самоубийством.

Кефал очень обрадовался приходу Сократа — они были старинными приятелями, обоих в молодости опекали Перикл и Аспасия. «Сверстник радует сверстника, старик — старика» — как справедливо говорится в народной пословице.

Они не увидели в ту ночь ни конных ристаний, ни иных торжеств, потому что всю ночь посвятили беседам. Ах, какие это были беседы! Когда-нибудь Платон напишет о них.

— И что же поведал этот Эр? — напомнил Платону Эвдокс, видя, что тот замолчал, задумавшись.

— Ах да! — спохватился Платон. — Прости, но мысль увела меня в сторону от обещанного рассказа. Эр поведал о том, что видел судей подземного царства, отправлявших прибывшие к ним души по разным расселинам, которых было четыре: две на небе и две в земле. Души справедливых людей они отправляли на небо, а души провинившихся — вниз. Он видел также души, спускающиеся с неба, и души, поднимающиеся по одной из двух расселин из земли. Эти, приходящие, приветствовали друг друга и рассказывали кто со скорбью, кто с радостью, что они видели и чего натерпелись за тысячу лет странствия. Те, что сошли с неба, рассказывали о блаженстве и красоте, данных им в награду, а те, что поднялись в грязи и пыли из земли — о своих бесчисленных страданиях. Но тогда всё это было уже позади, а впереди их ждала новая жизнь, выбранная ими по жребию. Из всех разговоров прибывающих душ Эру особенно запомнился разговор об Ардиее. Этот Ардией был при жизни тираном в каком-то городе, название которого никто и вспомнить не может, поскольку он существовал более тысячи лет назад. Эр слышал, что Ардией будто бы убил своего старика отца и старшею брата, чтобы захватить власть в городе, а потом, став тираном, совершил ещё много других бесчестных дел и преступлений. Так вот, за все свои грехи Ардией был отправлен в Тартар, как и другие души, что по истечении тысячи лет поднялись тогда обратно. Тот, кто видел тирана в Тартаре последним, сказал: «Ардией не вернулся с нами, да и не вернётся. Когда мы уже поднимались на землю, многие из нас видели, как его и ещё многих других тиранов схватили какие-то дикие, ужасные люди огненного обличья, связали по рукам и ногам, накинули им петлю на шею, повалили наземь, содрали с них кожу и поволокли по бездорожью, по колючкам, крича, что снова сбросят этих преступников в Тартар, теперь уже навечно. Ардией не придёт».

— Какие ужасы ты рассказываешь, — сказал Эвдокс. — Боюсь, как бы мне теперь не приснилось всё это. Ну да ладно. Ардией, кажется, заслужил такую участь. А что же с другими душами, которых боги после тысячи лет вернули из своих таинственных владений?

— Отдохнув семь дней, они отправились к богине судьбы Ананке и трём её дочерям мойрам, одну из которых мы называем Лахесис, то есть дающей жребий, другую Клото — прядущей нить человеческого жребия, третью — Антропос, непоколебимой. Лахесис воспевает прошлое, Клото — настоящее, Антропос — будущее. Лахесис определила всем душам номера при жеребьёвке, выборе новой жизни. Жребии были разбросаны в беспорядке, и их было так много, что каждая душа могла выбрать. И вот, получив номера, души стали подходить к жребиям и выбирать себе подходящий. Эр рассказал, что первая душа избрала себе жизнь тирана, поскольку пришла с неба, не испытала никаких мучений и осталась легкомысленной. Но те, что вышли из земли, из царства страданий, были осмотрительны. Эр своими глазами видел, как Орфей избрал жизнь лебедя, а не человека, так как не желал вновь родиться от женщины, потому что ненавидел их, растерзавших его на части. Душа фракийского певца Фамиры, состязавшегося в пении с музами и ослеплённого ими, выбрала себе жизнь соловья. Душа самого отважного грека — Аякса, сына Теламона, также отказалась от жизни человека и выбрала жизнь льва. Эр видел и душу Терсита, самого уродливого из греков, — она выбрала жизнь обезьяны. Последней снискала свой жребий душа Одиссея, предпочтя всем остальным жизнь простого человека, обыкновенного, далёкого от всяких дел. Клото утвердила выбор каждого, а Антропос сделала эту часть неизменной.

— Затем все души отправились на равнину у реки Леты, а уже оттуда ночью, когда разразилось страшное землетрясение и загрохотал оглушительный гром, их разметало по всей земле, к тем местам, где им суждено было вновь родиться — кому птицей, кому зверем, кому человеком. А Эр, проникший в великое таинство, вернулся в своё тело — ожил на костре.

— Что-то подобное, Платон, я читал у Гомера, а также у Пиндара, в его «Олимпийских одах», — сказал Эвдокс. — А ещё у Эмпедокла и его учителя Парменида. Что нового после них рассказал Эр?

— После них? — засмеялся Платон. — Это они после Эра. До него это видел только Орфей, вернувшийся из царства мёртвых, где побывал в поисках прекрасной Эвридики.

Сказав об Эвридике, Платон вспомнил о Тимандре. Да он и не забывал о ней. Но прежде её образ маячил где-то далеко в его сознании, был едва различим, теперь же она предстала прямо перед ним — нежная, тёплая, прекрасная, почти живая. Это наваждение нельзя было испытывать долго, и Платон открыл глаза. Прямо перед ним светилось, мерцая мириадами огоньков, звёздное небо. За бортом тихо шелестела морская вода.

— Ты много знаешь, потому что многое прочёл, — сказал Эвдоксу Платон. — Это выше всяких похвал. Но знание тогда прочно, когда обнаружено также и в собственной душе. Тогда оно — путеводитель для бессмертной души и здесь, на земле, и там, куда нас призовут. Я читаю в себе. Научись этому и ты.

Они помолчали. Платон подумал было, что Эвдокс уснул, но тот вдруг зашевелился и спросил:

— А какой жребий изберёшь ты, Платон, когда после тысячелетнего пребывания придёшь к мойрам?

— Я поднял бы жребий бога, если это возможно, чтобы больше не умирать и не рождаться. Признаюсь тебе, Эвдокс, что порой мне кажется, будто моя душа однажды уже избрала этот жребий.

— Бога? — почему-то шёпотом спросил Эвдокс.

— Да, — ответил Платон. — Я хочу это проверить.

— Как?

— Взирая на всё прекрасное и любя его, вспомнить о предшествующем этой жизни выборе моей души. Ведь выбор жизни бога — это выбор самого прекрасного. Увидеть его — значит всё узнать.

— Но ведь ты человек, — возразил Эвдокс. — Ты ведь видишь, да и все видят, конечно, что ты не бог!

— Человека от бога отличает лишь то, что у последнего бессмертны и душа и тело — по решению Творца Вселенной. Не по природе, а по воле демиурга — я, кажется, тебе уже говорил об этом. Такое решение может быть принято Творцом и по отношению к любому другому телу — почему бы и нет? Если он ещё не избрал меня, то, возможно, мне удастся это чем-то заслужить.

— Чем?

— Любовью к прекрасному. Больше, думаю, нечем.

— Тогда открой мне, что есть прекрасное, — попросил Эвдокс.

— Оно над тобой и в тебе, — ответил Платон. — Небо и душа.

— И что есть любовь к ним, Платон?

— Познание. Познание вширь, вглубь и до конца, — ответил Платон. — Смотри на звёздное небо и слушай свою душу.

Утром Платона и Эвдокса разбудили слуги. Фрике сказал хозяину, посмеиваясь:

— Мне приснился почему-то огромный треугольник. Он светился и умел разговаривать.

— И о чём же шла беседа? — спросил, хмурясь, Платон. Он догадывался, что Фрике подслушивал его ночной разговор с Эвдоксом, и теперь подтрунивал над ним.

— Этот треугольник сказал мне, что он бог и что так выглядят все боги — в виде треугольников.

— И что ты ему на это ответил?

— Я сказал, что он самонадеянный наглец.

— Напрасно, — шумно вздохнул Платон, потягиваясь после сна. — Напрасно, Фрике, потому что самонадеянный наглец — это ты. Но я тебя прощаю от имени треугольника. Ты посмотри на своё лицо — оно похоже на твоего ночного собеседника, а лик человека — это лик бога. Чаще смотрись в зеркало. Кстати, сделай это и теперь: ты весь в смоле. Видно, жарко прижимался к борту судна во сне. Уж не женщина ли тебе снилась? — засмеялся Платон.