Платон, сын Аполлона

Видя, что гость мало ест и совсем не пьёт, Дионисий подсел к нему и спросил, дыша чесноком и вином:

— Тебе не весело, Платон?

— Я не могу веселиться, когда вижу, как бесполезно утекает время, — ответил Платон. — Сократ говорил: «Пока каменотёсы бездельничают, камни растрескиваются от холода и жары».

— Если хочешь, мы хоть сейчас начнём беседу... Тихо! — крикнул он, привстав. — Тихо! Сейчас мы будем беседовать! Давай. — Повернулся он к Платону. — Начинай свой урок! А мы тебя все послушаем. Слушать всем! — Приказал он громко и плюхнулся на ложе рядом с Платоном.

Философ растерялся, не зная, что делать, но тут всё само собой разрешилось: Дионисий уснул. Его хотели отнести в покои, но он проснулся, забыв, к счастью, о чём шла речь. Потребовал вина и вернулся на своё место, приказав впустить танцовщиц.

Утром ему, разумеется, рассказали, что происходило во время пира — постарался Дион. Он же пристыдил Дионисия и посоветовал немедленно позвать к себе Платона и извиниться за вчерашнее. Дионисий согласился, но сказал Диону:

— Хотя ты мне и родственник, но советов о том, как себя вести, я впредь не потерплю. Ты меня не предупредил, что Платон не пьёт. Все здешние философы пьют, а он нет.

— Все здешние философы считают, что главное в жизни — удовольствие. А Платон считает, что главное в жизни — спасение души для жизни вечной и блаженной.

— Ладно, потом мне это растолкуешь. А сейчас позови Платона, — повелел Диону юный тиран.

Когда Платона провели в библиотеку, собранную Дионисием-старшим, он остановился на пороге, удивлённый тем, что тиран поджидает его не один. Вокруг него сидели молодые люди, которых Платон видел прошлой ночью на пиру, и, громко смеясь, судачили о вчерашних пьяных приключениях.

— Входи, входи! — не поднявшись с места, сказал Платону Дионисий, махнув рукой. — Это мои друзья, они тоже хотят послушать тебя. Не хочешь ли вина? — спросил он. — Думаю, не хочешь. А нас всех мучает жажда, — засмеялся он. — Вот, кстати, философская мудрость: чем больше пьёшь вина вечером, тем больше хочется утром. Или ты так не считаешь?

Теперь вместе с ним, словно молодые кони, заржали все его друзья — крепкие, атлетического сложения юноши, глядя на которых невольно думается, что они умело владеют мечом и копьём, но не более того.

Платон, хмурясь, приблизился к Дионисию.

— Садись, — сказал тот. — Извини, если вчера тебе что-то не понравилось на пиру: вино хоть и веселит, но ума не прибавляет. Расскажи нам, почему там, в Афинах, откуда ты приехал, тебе ничего не удалось изменить к лучшему, а здесь, в благословенных Сиракузах, ты надеешься добиться успеха?

— Успех нужен не мне, а тебе, — ответил Платон, садясь. — Мой успех — мои ученики, твой успех — благополучие твоего государства. У меня есть ученики, у тебя есть государство. Кстати, позволь войти сюда также двум моим ученикам: Спевсиппу и Ксенократу, которых ты ещё не видел.

— Наверное, это хилые и бледные юноши, — предположил один из друзей Дионисия. — Клянусь, ты их замучил философией.

Вошли Спевсипп и Ксенократ, оба под стать своему учителю — высокие, ладные, широкоплечие.

— Ладно, — сказал Дионисий. — Коль скоро философия не отнимает у людей здоровье и силу, мы готовы тебя слушать, Платон. Но сначала ответь, почему ты не стратег, не оратор, как, скажем, философ Архит из Таренты, твой друг. Да и Дион постоянно пытается внести изменения в нашу жизнь. А ты, говорят, почти не покидаешь стен своей Академии. Ответь.

— Хорошо, — сказал Платон, — это не тайна. Когда я был ещё молод, то думал, что, как только стану самостоятельным человеком, сразу же приму участие в государственных делах. Как только выдастся случай. Но случай так и не представился.

— А теперь? — спросил Дионисий. — Ты считаешь, что я и моё государство — именно такой случай?

— Не знаю, — ответил Платон. — Все государства нынче управляются плохо... Их законодательства почти неизлечимы. Помочь им может разве что удивительное стечение обстоятельств.

— Мне кажется, что в Сиракузах такое стечение обстоятельств налицо, — сказал Дионисий. — Сиракузяне живут мирно, послушны, а у меня достаточно сил, воли и времени, чтобы внести в жизнь страны такие улучшения, какие я сочту нужными.

— И какие же улучшения ты считаешь необходимыми? — спросил Платон.

— Подскажи. Дион говорил, что ты составил уже целый свод законов, способных изменить государство к лучшему.

— Да, это так. Истинная философия повелевает нам изменить законы и предлагает для этого надёжные основания. Только от истинной философии можно ожидать истинной законности в государственных делах. Я давно говорю: человеческий род не избавится от зла до тех пор, пока истинные и правильно мыслящие философы не займут государственные должности или властители в государствах не станут подлинными философами. С такими мыслями, Дионисий, я прибыл сюда, а не с тем, чтобы развлекать, подобно Аристиппу или твоему родственнику Поликсену, бездельников на пирах.

Последние слова Платона явно не понравились Дионисию. Он нахмурил брови, помолчал и спросил:

— И что же ты намерен делать? Намерен ли ты сам управлять Сиракузами или сделать философом меня?

Друзья Дионисия рассмеялись. Спевсипп и Ксенократ с тревогой глядели на учителя: вопрос Дионисия был не из простых даже для Платона.

— Почему мой отец отказался в своё время от твоих услуг? — В вопросах Дионисия не было почтения к философу — он был слишком прямолинеен, самоуверен и груб.

— Когда я приехал к твоему отцу, здешняя жизнь, которую все называли блаженной, была заполнена всевозможными италийскими и сиракузскими пиршествами, — не спасовал перед грубостью молодого тирана Платон. — Она не пришлась мне по душе. Мне не понравилось наедаться дважды в день до отвала, а по ночам никогда не спать одному: здешние гетеры льнут к придворным, как пчёлы к мёду.

Друзья Дионисия весело рассмеялись, а Платон продолжал, хмурясь:

— Не понравились мне и другие привычки, связанные с подобной жизнью. Естественно, что никто из людей, живущих такой жизнью, с юности воспитанный в таких нравах, не мог бы никогда стать разумным, даже если одарён чудесными природными задатками. Никто при этих условиях даже не подумает стать рассудительным. То же самое относится и к прочим добродетелям. В то же время ни одно государство не сможет наслаждаться покоем, как бы хороши ни были действующие законы, если люди будут считать, что деньги, жизнь, время, здоровье нужно тратить на чрезмерную роскошь и при этом ни к чему не прилагать усилий, разве только к обжорству, пьянству и любовным утехам. Такие государства то и дело меняют формы правления, становятся то тираниями, то олигархиями, то демократиями, и нет этим переменам конца. Властители таких государств даже не могут слышать о справедливом и равноправном строе. Таким был и твой отец. Один лишь человек здесь понимал меня — Дион, тогда ещё совсем юный, как ныне ты, Дионисий. Он один принимал мои мысли и готов был осуществить их на практике. Возлюбив добродетель больше удовольствий и роскоши, он пожелал прожить свою жизнь не так, как большинство италиков и сицилийцев. Вот и теперь, если бы ему и мне удалось вызвать такое настроение у тебя, Дионисий, можно было бы считать, что налицо самое счастливое стечение обстоятельств, о котором мы уже говорили. В своих письмах ко мне он писал о твоём стремлении к философии и образованию. Не ошибся ли он?

— Нет, не ошибся, — не сразу ответил Дионисий, обведя взглядом притихших в ожидании его ответа друзей. — Мы продолжим эту беседу завтра. И послезавтра. И во все последующие дни, если только чрезвычайные дела в государстве не отвлекут меня от наших бесед.

Возможно, что ради такого ответа Платон оставил родные места и приехал в Сиракузы, хотя сделать это ему было нелегко. И ради того, чтобы не погубить последнюю надежду Диона, который так и писал Платону: «Надежда изменить жизнь людей к лучшему, вернуть их к жизни справедливой и добродетельной, как она представляется тебе и мне, связана отныне с Дионисием-младшим и является последней. Потому что уже не хватит ни жизни, ни сил дождаться другого случая. Другой случай придётся готовить самому».