Плавания капитана флота Федора Литке вокруг света и по Северному Ледовитому океану (с илл.)

Если самоеду нет удачи в ловле, то он полагает, наверное, что или кто-нибудь его оговорил, или женщина перешагнула через его добычу. Кудесник, посоветовавшись с духами выше этого описанным образом, разрешает его недоумение, которой из этих причин приписывать свою неудачу. Если он кем оговорен, то, сыскав один из таких болванов, продевает сквозь дыру сначала кусок кожи какого-нибудь морского зверя, а потом ухо оленя, принесенного в жертву этому болвану, и остается уверенным, что заговор потерял свое действие.

Некоторые, однако же, употребляют для этого гораздо более простое и легкое средство: подкравшись к оговорщику, ударяют его, не говоря дурного слова, по лицу, и так сильно, чтобы откуда-нибудь показалась кровь, и заговор уничтожен.

Но если кудесник объявил, что женщина перешагнула через добычу, то самоед кладет на землю две горящие головешки одну возле другой и, положа на них кусок оленьего сала, окуривает им лоскут какой-нибудь звериной шкуры, каркая все время по-вороньи, после этого промысел его очищен.

На Болванский Нос собираются для жертвоприношения самоеды почти всех родов, обитающих по Большой Земле.

Женщины у самоедов в большом пренебрежении, они считают их существом нечистым: к чему женщина прикоснется, на что сядет, через что перешагнет, то делается нечистым и должно быть непременно окурено оленьим салом для очищения. Если женщина обойдет вокруг чума, то волки передавят непременно всех оленей, и чум для того переносится на другое место. Выдавая их замуж, их согласия не спрашивают вовсе. Искатель условливается с отцом невесты в цене, за которую она ему достанется, и назначает день свадебного пира и когда будущая супруга ему вручится. В назначенное время жених является, ставит свой чум подле чума отца невесты, созывает гостей, и начинается пир, после которого жених возвращается домой, в положенный срок привозит условленное число оленей и получает невесту с приданым. Приданое состоит обыкновенно из съестных припасов, посуды и одежды и соразмеряется числу заплаченных за невесту оленей. Десять оленей равняется одному возу приданого, но за 100 оленей обязан тесть приготовить целый чум, со всем к нему принадлежащим.

Новорожденных младенцев моют в воде, нагретой с жженой березовой губкой, а по отпадении пупа окуривают оленьим салом. Их пеленают и кладут вместо люльки в корыто или корзину.

Умерших (когда бывают с чумами в тундрах) кладут на сани одетых в полный наряд и отвозят на дальнее расстояние, оставляя при них всю домашнюю утварь – топор, нож, чашку, ложку и хорей, которым погоняют оленей, а при женщинах нитки и иголки. При этом случае совершают тризну, убивая и съедая оленей, а зажиточные оставляют тут и живых, привязанных к дереву. На промыслах с покойниками хлопот гораздо меньше. Их кладут в ящики и зарывают в землю, наблюдая, чтобы тело лежало на левом берегу и лицом к востоку.

В пище самоеды весьма неразборчивы: как мужчины, так и женщины едят все что попадется; и только с белыми медведями, к которым самоеды имеют великое уважение, наблюдают некоторый особенный обряд. Содрав с медведя кожу, кладут его на сани (которые прежде окуриваются его же салом на случай, если садились на них женщины) и, разрубив на части, варят в вымытых горячей водой котлах. Голову варят не иначе как вне чума и едят ее одни только мужчины, а женщинам и к костям прикасаться не позволяется. Кости съеденного животного зарываются в землю. Губы сохраняют обыкновенно на случай клятвы.

Когда от самоеда нужно бывает отобрать какое-нибудь показание под клятвой, то сначала режут собаку и дают ему съесть сердце ее, а потом должен он, кусая медвежью губу, говорить: «Как я кусаю твою губу, так ты меня кусай, если я лгу». Обряд этот показывает и причину уважения самоедов к белому медведю. Этот род присяги, называемый по-самоедски «рота», употребляет и земский суд на следствиях, производимых между самоедами.

Самоеды остров Вайгач называют Хаюдей-я, Новую – Землю Едай-я. «Я» на их языке значит земля. Откуда происходит название Вайгач, им совершенно неизвестно.

31 августа продолжали мы опись южного берега Вайгача к W. Вскоре после полудня подул крепкий северо-западный ветер со снегом, вынудивший нас остановиться в Карповом становье. Небольшая и мелководная бухта эта открыта от SW и W, потому при ветрах с этой стороны на якоре в ней стоять невозможно, а должно карбас вытаскивать на берег.

Свежий противный ветер с туманом и снегом продолжался беспрерывно двое суток и удержал нас в бездействии, поскольку опись обширной Лемченской губы, простирающейся от Карпова становья к N, можно произвести не иначе как с попутным ветром или по крайней мере в тихое и ясное время. Между тем у работников моих оставалось пищи уже весьма мало, так что я не мог долее ждать перемены погоды и ветра и должен был 2 сентября переправиться на старое наше место, в Югорский Шар. К помощнику моему Рогозину отправил я в то же время на оленях самоеда с предписанием следовать для соединения со мной туда же.

Рогозин прибыл к нам 6 сентября вечером и привез с собой маленького моржа и белого медвежонка, промышленных им на пути. Действия свои со времени разлуки с нами описывает он следующим образом:

«20 августа отправились мы от реки Никольской вдоль материкового берега к О и в исходе второго часа пополудни пришли к реке Великой, которая одна из всех, в Югорский Шар впадающих, не забрасывается булыжником, защищена будучи лежащими перед устьем ее островами Сторожевыми. Кроме нее, все реки, не только на острове Вайгач, но и по материковому берегу от самой реки Коротаихи, бурями осенью свирепствующими, забрасываются камнем и вскрываются не ранее как весной, когда лед, во множестве по морю плавающий, препятствует к ним волнению. В реку Великую во всякое время карбасы входить могут, а в некоторых местах есть в ней глубина от 2 до 3 сажен.

От мыса Каменного переправились мы через пролив к Сухому Носу острова Вайгач, где остановились уже поздно вечером. При переезде через пролив самая большая глубина была 15 сажен.

На другой день (21 августа) приступили мы к описи берегов острова. Сухой Нос – каменный утес высотой около 3 сажен, соединяющийся с островом низменным перешейком и от этого кажущийся островком. От него простирается к N утесистый берег высотой от 2 до 5 сажен, окруженный каменными рифами. Опись в этот день кончили мы, не доходя верст двух до реки Пысловой, в которой остановились на ночлег.

К утру (22 августа) поднялся крепкий ветер от N с пасмурностью и снегом, с которыми невозможно было производить опись ни морем, ни берегом. Следующие два дня продолжалась та же погода. Я пытался продолжать опись берегом, но не мог пройти более 3 или 4 верст. 25 числа было гораздо тише, но жестокий прибой у берега не позволял нам оставить с карбасом нашего пристанища, почему и принялись мы, чтобы не терять времени, за береговую опись, которую в этот день продолжали на 15 верст. Между тем устье реки Пысловой от волнения засыпало совершенно мелким булыжником (орешником), который образовал поперек него стену 1 1/4 сажени вышиной. Река была теперь не что иное, как озеро, которого с моря невозможно было и приметить. 26 августа работали целый день, чтобы перетащить карбас наш через эту плотину.

Реку Пыслову, как и все другие подобные ей реки, при всяком морском ветре сколько-нибудь засыпает мелким камнем, и потому она есть довольно ненадежное пристанище для карбасов. В самой же реке глубина более 10 футов. Берега ее утесисты и имеют высоты от 3 1/2 до 5 сажен.

27 августа с тихим от SSO ветром продолжали мы путь вдоль берега. Милях в четырех от реки Пысловой утесы прекращались и до самой реки Фальшивой, которую мы миновали около 6 часов вечера, шел берег пологий, высотой от 7 до 8 сажен; а от этой реки начинались опять утесы. Рифы делали весь этот берег совершенно неприступным. Меня весьма заботило то, где мы укроемся на ночь, ибо ветер начинал крепчать, а пройденная нами река Фальшивая была засыпана камнем. Мы должны были, однако же, идти к ней как к единственному поблизости убежищу и, по счастью, нашли в засыпи прорыв, сквозь который, хотя и с трудом, вошли в реку.